НОЧНОЙ СТОРОЖ
В
одном колхозе на конном дворе был ночной сторож. Эту должность занимал старик
лет под семьдесят по имени Курбан-бабай.
Сторожит
себе старик каждую ночь, колхозу помогает, и зарплата идёт к пенсии. Неподалёку
от конного двора стоял магазин сельпо, в нём продавали продовольственные,
промышленные товары и водку. У магазина охраны не было. А зачем? На конном
дворе есть ведь сторож, в случае чего услышит и сообщит куда надо…
Однажды
вечером, как и всегда, продавец закрыла магазин, опломбировала его и ушла
домой. Но в этот день в магазин завезли много разного товара, продуктов и
водки. Дело было ранней весной. Часа в два-три ночи к магазину подкатила
автомашина, сошли с неё трое мужчин, открыли запоры, погрузили в машину что
надо и уехали.
Сторож Курбан-бабай с конного двора всё это видел, а номер
машины и не запомнил.
Утром
продавец пришла и, обнаружив, что магазин подломан и снята пломба, подняла шум.
Пришли из сельпо товарищи, вызвали милицию, началось расследование.
Из
магазина похитили много разных товаров. Милиционер и следователь стали
расспрашивать: может, кто и видел, как подломали магазин? Кого ни спросят, им
отвечают: не видели. Тогда обратились к Курбан-бабаю, сторожу конного двора. А
он отвечает:
–
Как же, товарищ начальник, я видел, как трое на автомашине грузили там разный
шара-бара и водку. Погрузили и уехали. Я думал, что хозяин пришел – они так
спокойно, не торопясь, работали. Так что видел своими глазами. А вот номер-то
машины я и не приметил.
–
Ну, раз видел, то поехали с нами в район, в прокуратуру, – скомандовал
следователь.
Старику
деваться было некуда, поехал с ними в район за сорок километров. Следователь
там записал его показания, как было дело, и отпустил старика домой.
И начались у него мученья. Если видел – так отвечай!
Два-три раза в месяц его вызвали в прокуратуру к следователю, присылая
повестку. Курбан-бабай где пешком, где на попутной машине всё ездил туда, а там
каждый раз записывают всё по-новому его показания.
Измучился
старик за всё лето, а ему повестки явиться в прокуратуру шлют и шлют. Наконец,
всё дело прикрыли за неимением ответчиков. Дед облегчённо вздохнул и стал
дальше работать на конном дворе.
Через
год-полтора этот же магазин снова обокрали. Милиция и следователь опять к
Курбан-бабаю.
–
Не видел ли, кто подломал магазин? – спрашивают его.
А
Курбан-бабай им отвечает:
–
Товарищ начальник! Я хоть, возможно, и видел – но не видел. Нет уж дудки! Я
больше вам ничего не скажу. Мне пришлось в прошлый раз хлебнуть горя из-за
того, что видел, как магазин подломали, а в этом году я ничего не знаю. Вот вам
и весь мой сказ, сынок.
Что
ж, следователь так никого и не нашёл виновных и закрыл дело. А в магазин
приняли охранника, на том и успокоилось.
А в
другом колхозе наняли сторожа, чувашина по национальности, охранять строящийся
клуб. Охраняет он неделю, вторую, дело идёт, как и должно быть.
В
один прекрасный день к клубу подвезли десять штук брёвен, плотники уложить их
не успели, оставили на ночь. Тогда прораб-строитель наказывает сторожу Василию
Ивановичу:
–
Вот лежат десять штук бревен, чтобы все были целы до утра.
–
Ладно, – отвечает сторож начальнику-прорабу, – всё будет в порядке.
Пришла
ночь. Василий Иванович продал пять бревен из этой кучи и сидит себе
преспокойно. Утром раньше всех пришел на работу прораб, смотрит: из десяти пяти
бревен нет. Куда же они могли деться? Подозвал к себе сторожа Василия Ивановича и спрашивает
его:
–
Вчера здесь лежало десять брёвен?
–
Десять, десять, товарищ начальник, – подтверждает сторож.
– А
сейчас сколько осталось, пять?
–
Да, пять.
– А
где же ещё пять брёвен?
Сторож,
недолго думая, вдруг показывает прорабу оставшиеся бревна и говорит:
–
Вот пять!
Бригадир
разозлился, начинает расспрашивать снова.
–
Здесь вчера лежало десять бревен?
–
Десять, товарищ начальник.
– А
сейчас осталось пять?
–
Да пять.
– А
где же ещё пять брёвен?
Сторож
снова показывает на оставшиеся пять брёвен и говорит ему:
–
Да вот же эти пять брёвен! Что вам ещё надо? Все в целости, а вы с меня тут
спрашиваете…
Так
прораб ничего от сторожа толком не добился, с тем и ушел на объект. Но со
сторожем пришлось расстаться.
ДЕЛЕГАТ НА СЪЕЗД
В
годы коллективизации в Москве 15 февраля 1933 года прошел первый съезд
колхозников. На этот Съезд из колхозов посылали делегатов. Особое значение
придавалось у нас в Башкирии народам местной национальности, башкирам. Так, из
колхоза «Мурзаш» был направлен делегатом на съезд Сайфулла Ибрагимов. Сайфулла
был хороший работник в колхозе, вышел в ударники – вот и избрали его как
лучшего на съезд. Выдали ему денег на дорогу и другие расходы, и он отправился
в Москву.
Где
и когда он бывал? За свои 45 лет он даже дальше города Стерлитамака и дороги-то
не знал. А тут выпала такая честь – в Москву! Сайфулла был человек неграмотный,
еле-еле мог расписаться. Вначале, было, растерялся мужик, но потом его
уговорили, и он поехал.
Пробыл
он в Москве недели две, возвратился домой в родной колхоз и работает себе в
колхозе с удвоенной энергией.
А в
деревне товарищи его все расспрашивают: как съездил, как Москва? А он больше
отмалчивается – был, мол, в Москве и всё. Председатель колхоза говорит ему,
чтобы он выступил на собрании перед колхозниками и рассказал, что видел на
съезде и в Москве?
Сайфулла
никогда не выступал перед народом – страшновато ему. Но председатель
подбадривает:
–
Не бойся! Всё будет в порядке. Расскажи, как знаешь, что видел, вот и всё.
Сайфулла
согласился, но попросил не обижаться, если что не так скажет.
В
скором времени в клубе, который разместился в бывшей мечети, собрали общее
собрание колхозников. Избрали президиум,
в том числе и Сайфуллу – членом. Сел он на почетное место в президиуме, аж
дыхание у него перехватило. На собрании решались текущие вопросы в колхозе, и,
наконец, председатель собрания, он же председатель колхоза, предоставил слово
делегату съезда товарищу Ибрагимову Сайфулле. В зале тишина.
Сайфулла
вышел на трибуну, вначале волновался, а потом собрался с мыслями и начал своё
выступление.
–
Вот что, дорогие товарищи! Я был на Съезде колхозников в Москве! Сначала
собрались мы в Уфе в обкоме партии. Делегатов из Башкирии было много. Потом мы
поехали специальным поездом. Едем, значит, в поезде в Москву, дорога длинная –
почти два тыща вёрст будет. Проезжали много разных городов и, наконец, прибыли
в Москву.
Кто-то
из зала крикнул:
– А
Москва-то, правда, большая деревня?
–
Большая, – отвечает Сайфулла. – Там каждый изба на другой изба сидит, а то и
больше. На нижней сидит две или три, а то и больше изб, и квартир там очень
много.
Колхозники
затаили дыхание, с удивлением слушают и между собой перешептываются – как же, мол, так: изба на
избе сидит? Слушают дальше, а Сайфулла продолжает:
–
Там по улицам по проводам ходит машина, народ таскает куда надо. В Москве мы
стали жить в гостиница, как бы на постоялом дворе в городе. Только по комнатам
нас поселили. Комната чистый, светлый, постель хороший, белый простыня. Жили мы
пятый этаж, туда наверх тоже ходит машина, народ таскает.
Колхозники
опять думают: какая такая машина народ наверх таскает? А Сайфулла рассказывает
дальше:
–
Вот пришли мы в Кремля, в большой дворец. Там одна комната большой, народ сидит
на креслах три-четыре тыща будет, а то и больше, все с разных колхозов
Советского союза. Президиум сам Сталин-агай была. Он сидел, слушал, а потом
выступал. Хорошо говорил про колхоз. Там
свет горел, лампочка электрический так много, что на много деревня можно свет
давать.
Сайфулла
немного затушевался и начал говорить невпопад.
–
Первым вопросом наша съезд обед была хороший. Лапша густой варили, кобыла мяса
была жирный. Вторым вопросом давали чай фамильный 105-й номер – сколько хочешь
пей. Там и другая закуска была и водка была. Третий вопрос была разный слова:
соцсоревнование, ударник, стахановский движения, работай и так далее. Эта
вопрос всякий шурум-бурум собирал. Народ выступал много. Мы только
слушали.
Колхозники
сидят и слушают, в зале тишина. Сайфулла продолжает дальше.
– После собрания съезда нас повели в мавзолей, где Ленин
бабай-лежит. Хороший его Мазарка сделал, лежит он стеклянный ящик, как живой.
Потом нас повели в большой урман-сад, а там среди его озеро, вода кругом. Там
эта урман – зоологические сад, всякий зверь, всякий птица живёт. Каждый зверь,
каждый птица своя клетка есть, а на клетка висит дощечка – значит, фамилия,
какой зверь и какой птица живёт. Один зверь живёт без клетка и фамилия его
нигде нет. Ходит себе по урману, как копна, нога его, как столба. Эта зверь
голова нет и не надо она ему!
Сайфулла махнул рукой, сделав знак отрицания. По залу же
раздался гул недоумения. Как же зверь может жить без головы?
– Ничего товарищи! – крикнул Сайфулла. – Зато эта зверь
хвост умно держит! Хвостом булка берёт и
задний проход кушать даёт. Вот какой
зверь, а фамилию его я позабыл.
Присутствующие
колхозники, конечно, долго смеялись над его рассказом. Оказывается Сайфулла с
делегатами ходил в Зоологический сад, там видел всевозможных зверей и птиц, в
том числе и слона, а понять не мог, где у него перед и зад. Увидел хобот у
слона и определил – значит, это хвост его, а головы так и не обнаружил. Так
он и заключил, что у этого зверя головы
нет и не нужна она ему, когда хвост очень умно расправляется с буханками и булками.
В
деревне разве увидишь слонов или других редких животных и птиц? Сайфулле
посчастливилось всё это увидеть в городе Москве.
После
собрания колхозники обступили Сайфуллу с многочисленными расспросами, и он с
удовольствием рассказывал о том, что видел и слышал на съезде в Москве.
В ТАБЫНСК МОЛИТЬСЯ
Весной,
после праздника Троицы, на первой неделе поста Петровки, в так называемую
«девятую Пятницу», в селе Табынское в Башкирии на солёных ключах каждый год
совершалось большое богослужение.
Когда-то
в старину, лет двести, а то и больше тому назад, на солёных ключах якобы
явилась икона Божьей Матери. Так её и назвали: Табынской Божьей Матерью.
Богомольцы и паломники со священниками шли на эти солёные ключи молиться с
верой на исцеление от всяких недугов.
Священникам,
конечно, этот визит паломников и верующих был выгодным и прибыльным – ведь туда
в эти дни сходилось народу до ста тысяч человек из Башкирии, Татарии,
Оренбургской, Пермской, Свердловской, Куйбышевской, Челябинской областей. Шли
все, и пешие и конные, кто как мог.
Так
было до Октябрьской революции. При советской власти попов стали прижимать, и
уже не разрешалось на солёных ключах массовое сходбище паломников. В 1935 году
по решению правительства на солёных ключах организовали санаторно-курортное
лечение сероводородными источниками и грязями. Так возник на этом месте курорт
«Красноусольский».
Шло
время, но старушки украдкой в «Девятую Пятницу» всё ещё продолжали, хотя и без
попов, ходить туда молиться в солёных ключах. Там они искупаются в солёной
воде, помолятся, как прежде, и домой принесут солёной водицы.
Однажды
к «Девятой Пятнице» отправились из деревни Тавлинки за 110-120 километров
старушки помолиться на святых местах и в солёных ключах покупаться, дабы
исполнить свой долг и исцелиться от недугов.
Пошла
тётка Наталья Бардина, сестра Петра Герасимовича, то есть моего отца, с
подругами: Вадясовой Прасковьей, которую в деревне звали Матвеиха, так как она
была жена Матвея Вадясова, Рузавиной Верой Фокеевной и Матрёной Назимкиной.
Вышли они из деревни, дошли до села Аллагуват, что за 15 километров от
дома. Там на переезде сели на рабочий поезд, идущий из города Ишимбай в
Стерлитамак.
Приехали на станцию Стерлитамак в десять часов вечера. Куда
идти? И сами не знают. Тётка Наталья знала, что мы уже жили в Стерлитамаке,
вернее рядом, в деревне Бугоровка; но не знает, где именно.
Тогда
старушки направились со станции Стерлитамак по линии железной дороги в деревню
Бугоровку. Шли, шли и сбились с пути. Забрели в Бугоровский овраг, а он весь
был застроен и заселён переселенцами после Отечественной войны, колхозниками из
разных деревень Макаровского, Аургазинского и Стерлитамакского районов, которые
работали на стройках в городе и на содовом заводе.
Уже
стало темнеть. День этот был выходной – воскресенье. А от Бугоровки им надо ещё
идти 75 километров
до солёных ключей. Вот они ходят по улице в Бугоровском овраге, думают –
дойдём, мол, до Илюшки Герасимова, отдохнём денёк и дальше в дорогу.
В
Бугоровском овраге они спрашивают прохожих:
–
Скажите, пожалуйста, где здесь живёт Илюшка Герасимов?
Фамилию-то
они нашу не знают. Называют просто, по уличному, как в деревне нас звали – по
имени дедушки Герасима. Кого ни спросят, все отвечают – не знаем.
Тогда
старушки подходят к группе девушек с ребятами и тоже спрашивают:
–
Скажите, молодые люди, где тут Илюшка Герасимов живёт?
Но
и те ответили, что не знают.
«Куда же нам идти теперь ночевать? – думают подруги. – Вот
забрели!»
А
один парень, Лёшка Яппаров, так его звали по-русски, гармонист, говорит бабкам:
–
Вот, бабки, я Илюшку Герасимова не знаю. А где живёт Илья Петрович Ткачев знаю.
Это мой начальник, я у него работаю плотником. Хотите, я вас к нему сведу. Он
раньше жил в Бугоровке, а теперь в Сайгановке, около города. Но нужно шагать
три километра назад.
Вот
Матвеиха и спрашивает тётку Наталью, куму:
– А
у Илюшки Герасимова как отца-то звали?
Тётка
Наталья растерялась, отвечает:
–
Не знаю, как у него отца звали.
–
Эх Наташка, Наташка! Брата своего забыла, как звать! А Илюшка то-ведь его сын.
– Я брата-то знаю, как звать, – отвечает Наталья. –
Петрухой в деревне его звали, а тут Илья Петрович. Вот и поди, узнай.
Тогда
Лёшка говорит:
–
Что, девушки! Проводим старушек к нашему начальнику Илье Петровичу? А там они
сами разберутся, что к чему. Ночь ведь, уже темно, не ночевать же бабкам на
улице.
Сидим
мы дома после ужина. Я уже собрался спать ложиться, как вдруг слышу, что с
гармошкой какая-то компания стучится в ворота. Выхожу во двор и вижу Лёшку.
–
Вот, товарищ начальник, привёл к тебе заблудившихся старушек, пусти их
ночевать. Они ищут какого-то Илюшку Герасимова, по Бугоровскому оврагу. Вот мы
их сюда и привели. Принимай гостей!
Я
как посмотрел – да это же тетка моя родная! Старушки в слезы – нашли, мол,
своих родных. Лёшку Яппарова я, конечно, поблагодарил за находчивость. Хороший
он был парень.
Старушек
зову в дом, а мать моя стоит на кухне, растопырив руки, и кричит:
–
Кумынька! Какими судьбами! – а сама вся в слезах. – Как же это вы в такую пору!
Какими судьбами!
– С поезда, – отвечает тётка Наталья, сама тоже плачет. –
Заблудились, кума, и фамилию-то вашу забыли. Спасибо, парень добрый напал на
нас и привёл сюда.
Матвеиха
опять подшучивает: мол, не только фамилию, даже и отчество Илюшкино не знает, а
ведь Петруха-то, Илюшкин отец, ей брат родной. Вот что значит блуд напал!
В
доме разделись, разулись, прошли в зал, немного освоились. Тогда разостлали на
полу одеяло, сели чай пить. Пьют себе и смеются сами над собой, а Матвеиха всё
язвит, шутит.
–
Как, кума, у Илюшки отца-то звали?
–
Не помню. Напугалась, растерялась и вспомнить не могла.
Сильно
трухнули бабки.
Когда
они напились чаю, улеглись спать. На второй день отдыхали у нас и всё
вспоминали вчерашнее путешествие по Бугоровскому оврагу. Во вторник они
направились в деревню Танеевку. Там живут племянники Натальи Бардиной и Матрёны
Назимкиной. У них тоже денёк передохнули и пошли дальше на солёные ключи.
Вот
какая история с ними случилась в пути на богомолье. «Блуд напал».
Через
неделю, на обратном пути, они уже сами нашли дорогу до нас. Погостили денёк и
отправились к себе домой.
Была
с ними и еще одна история. Как-то осенью тётка Наталья со своими подругами
вчетвером пошли в Мурзашевский лес за калиной. Погода стояла хорошая, тёплая.
Только вышли из деревни, как машина попутная подкатывает. А до леса километров
пять будет. Шофёр останавливается:
–
Садитесь, бабки, подвезу вас до леса. Вы, я вижу, за калиной? Я знаю, где много
калины.
Старушки
сели, шофер помчал машину не через Мурзашевский лес, а стороной – на город Ишимбай. Сидят они себе в кузове спиной
к кабине, разговаривают и забыли куда едут. Уж больно хорошо их везёт шофёр – с
«ветерком».
Вдруг
спохватились они – уже пора бы доехать, а он всё везёт их.
Остановил
шофёр машину в лесу около деревни Буранчино – увёз их километров за двадцать
пять в сторону, за реку Белую, через город Ишимбай.
–
Вот, – говорит шофёр, – рвите, сколько донесёте. Здесь, бабки, калины очень
много, только успевайте.
Старушки
и не подумали, что так далеко заехали. Рвут себе калину и всё. Мешки были уже
полны. Надо бы возвращаться домой, а они всё рвут.
Вышли
из лесу, а дорога-то не та.
–
Куда же он нас, сукин сын, завёз? – говорит Вера Фокеевна. – Где теперь будем искать дорогу до дома? Вот
тебе раз!
– А
ты, кума, еще хвалила: как хорошо везёт! – говорит Матвеиха Наталье Бардиной. –
Вот и привёз. Ищи в поле ветра. Он умчался, а мы теперь ходи да ищи дорогу.
Они вышли из лесу, пришли в деревню Буранчино и спрашивают:
где же и как пройти им до деревни Тавлинки? Люди, видя старушек, с удивлением
спрашивают:
– Да как же вы, бабки, сюда попали?
– Нас сюда один шофёр завез. Хотел подбросить до
Мурзашевского леса, а привёз сюда. И вот мы очутились в лесу, а в каком – не
знаем. На Мурзашевский лес не похоже. Калины-то здесь уж очень много, – говорит
Наталья. – Как же теперь будем искать дорогу до дому?
– Ну ладно, ночуйте в нашей деревне, – приглашают их, – а
на утро видно будет.
Старушки
заночевали в деревне Буранчино. Сон же в голову не лезет – всё думают, как они
найдут дорогу до дому. Да и калины-то нарвали столько, что не донести.
«Как-нибудь Господь поможет», – думают старушки.
На
другой день, когда бабки собирались в обратный путь, этот же шофёр разыскал их
в деревне Буранчино. Усадил их в машину и привёз в Тавлинку.
Вот
они, усталые, измученные, вылезли, с недоверием смотрят друг на друга и на
шофёра. Словом, крепко рехнулись, но калину всё-таки привезли. Шофера все же
поблагодарили, но погрозили ему пальцем, чтобы он в следующий раз шутил
осторожно со старыми людьми.
По
дороге домой Матвеиха всё шутит:
–
Вот тебе, кума, калина! Будет сладкой на всю зиму.
А
остальные две подруги, Вера Фокеевна Рузавина и Матрёна Назимкина, настолько
перепугались, что и слова вымолвить не могут, словно языки проглотили. Ведь они дожили до старости лет и ни разу не
были в том лесу, куда их завёз шофёр.
С
тем старушки-подружки и разошлись по домам. Потом долго вспоминали, как за
калиной в лес ходили. Бывало, когда пойдут в Мурзашевский лес за черёмухой или
калиной, на попутный транспорт не садились – уж лучше пешком.
НА УБОРКЕ ХЛЕБА
Страда
в колхозе – серьёзная и ответственная пора. Она не любит долго ждать, и хлеб
нужно убрать в сжатые сроки.
Это
было летом 1939 года. Комбайнов, как правило, не хватало. Да и что там
говорить, когда два комбайна или вообще один на весь колхоз. И порой целыми
днями простаивают – то из-за поломки комбайна, то из-за поломки трактора.
Вот
и жди их, а хлеб уже начинает осыпаться. Во время уборочной я был завтоком –
принимал хлеб на ток от комбайнов и отправлял его, уже отсортированным,
государству или засыпал в закрома на семена. И вот хлеба от комбайнов нет. Они
стоят на поле, как корабли на рейде.
Тогда
председатель колхоза приходит на ток и говорит мне:
–
Что же ты, завтоком, сидишь, а зерна-то на току нет и, возможно, ближайшее
время не будет?
–
Комбайны стоят, поломаны, а запчастей нет, – отвечаю я.
– И
что же будем делать? Давай, Петрович, подумаем. Ждать с уборкой нельзя, хлеб
надо взять с поля. Давай-ка на току оставим девчонку. А ты – у тебя это выходит
– займись агитацией среди старушек: может быть, кто и пойдёт помогать вязать
снопы в поле. Я думаю, что у тебя есть подход к людям, они послушаются и
пойдут.
На
правлении мы так и решили. Пообещали выполнить, что можно.
Вот
я пошёл по деревне агитировать старушек. Набрал шестнадцать человек, а сам
пошел семнадцатым – укладывать снопы в крестцы.
Уговоры
мои были недолгими. Мне как-то везло. Я с бабушками где попросту, а где и
по-божески находил общий язык. Меня ведь в деревне прозвали «монахом», вот я и
подбирал ключ к каждой из старушек, чтобы они не отказали в просьбе правления
колхоза. Мол, давайте в меру своих сил поможем колхозу, ведь наш хлеб-то.
Я,
конечно, наобещал старушкам, что им прямо на поле привезу и мёду в подарок, и
дыней с арбузами прямо с бахчи, и возить на работу и с работы буду на лошади –
только давайте поможем колхозу с уборкой хлеба.
Бабки
мои согласились. И вот мы уже в поле едем на подводе с песнями. Мордовки
большие песенницы были, заведут старинные песни, а я им подпеваю.
Так
началась наша неделя на вязке снопов. На жнейке-самосвалке нажнут нам валки, а
мы снопы вяжем. Дневная норма на вязке снопов составляла пятнадцать копён на
человека. В копне было 52 снопа, или четыре крестца – значит, 780 снопов. А
старушки за день вязали по 800-850 снопов и, кроме того, на мою долю такую же норму.
Мне, конечно, приходилось за день всё это снести и уложить в крестцы –
четырнадцать тысяч снопов.
Вот
я за старушками и бегаю. День, бывало, набегаюсь по полю за снопами, а вечером
еле ноги двигаю.
В
обеденный перерыв, а он длился два часа, я своим старушкам читаю газеты,
рассказываю о событиях в мире, или просто что-нибудь из жизни Христа. Старушкам
это очень нравилось. Да про трудодни я не забывал им напоминать каждый
день.
Дело
шло у нас своим чередом, и погода была благоприятная. Подъедут к нам бригадир
или председатель колхоза, посмотрят, как мы работам, похвалят нас – вот, мол,
«молодёжная» бригада даёт рекорд!
Так
мы работали две недели. А когда пошли комбайны, нас послали отдыхать. Правление
колхоза вынесло нашей бригаде большую благодарность за оказанную помощь. А
осенью, когда с уборкой всё было закончено, то правление колхоза на собрании
вручило старушкам моим по отрезу сатина на юбку и кофту. Как они были довольны!
На
поле я этим бабкам привозил мёд, арбузы, дыни – словом, что обещал, всё сделал.
Так уж мы договорились с председателем.
Дело
наше уже шло к концу. День был жаркий. В обеденный перерыв я что-то отлучился
от них, а бабки мои улеглись отдыхать в тени. А напротив по ветру лежали бочки
с горючим и смазочным. От солнца горючее испарялось, а ветер дул прямо на
старушек. Старушки мои нанюхались этого смрада и угорели. После обеда никак не
могут подняться.
–
Сглазили нас, Илюшка! – говорят они мне. – Что будем делать? Сглазили нас и всё
тут!
Тётка
Елена Трошкина крикнула:
–
Бабы! Я видела перед обедом, как Пашка Андичева проверяла, туго ли мы вяжем
снопы.
–
Она значит, нас и сглазила, – согласились остальные, а сами зевают. Даже собака
тётки Елены позевает.
–
Давайте, – говорю я им, – буду вас умывать сглазу.
Я
кое-чего знал – моя бабушка Агафья в своё время умывала сглазу детей и
взрослых. Вот, говорю, я вас умою водицей из колодца, и всё пройдёт.
Согласились старушки. Побрызгал я их водицей, дал им попить, а через час мои
бабки снова пошли работать. Так до вечера они всё-таки норму дневную выполнили.
Вот
такие были работницы. Зачинщицы у них были тётка Елена Трошкина, баба Вера
Рузавина, тётка Наталья Бардина, Прасковья и Татьяна Вадяскины и многие другие.
Работали на совесть, за что и получили большую благодарность от руководства колхоза.
После этой дружной работы я снова вернулся на ток.
Комбайны
пошли дружно, но мы еще не верили в их преимущество. Снопы продолжали вязать
вручную. Днём работаем на току, а вечером, в лунную ночь, часов с десяти и до
четырёх утра идём на поле всем колхозом – кто вяжет снопы по росе, кто
возит их и скирдует на гумне. Весело на
поле с гармошкой и песнями – даже усталость не брала.
Вот
так мы боролись за хлеб, за урожай! Хотя рабочих рук тогда в колхозе не
хватало, с уборкой урожая мы справились вовремя.
Молотили,
конечно, уже зимой и осенью. Осенью – вспашка зяби. Трактора днём таскают
комбайны, заканчивая уборку хлеба, а ночью пашут на поле под зябь.
Я с
трактористами тоже приладился быть ночным плугарём. Поле чистое, плуга не
забиваются, только знай, паши. Так я на переменку с трактористом Санькой
Маляренко и пахал всю осень. Днём, конечно, заканчиваю работы с зерном на току.
Трактористов и плугарей кормили прямо в поле. У нас был свой табор с вагончиком
и своей поварихой. Это была тётя Маня Кулакова – толковая и чистоплотная
женщина, искусница в приготовлении пищи. Трактористы её за это уважали и
хвалили. Тётя Маня в полевых условиях готовила нам, кроме супов, второго и
каши, еще и пельмени, блины, голубцы и много другой разнообразней пищи.
Был
у нас в колхозе объездчик Григорий Стюков – «Вертеп», как его в деревне звали. Он был сватом нашей поварихи. Каждый
день к обеду, завтраку или к ужину, он уж обязательно заглянет на наш табор на
своей гнедухе – может быть, что-то и останется от обеда. Конечно, там всегда
его накормят: благо, что сватья – повар. Так он и приладился к нам. Я был
завтоком, а потом плугарём, и питался там же вместе с трактористами.
Однажды
для трактористов привезли солидол для смазки. Солидол был очень чистый, жёлтый,
даже и не отличишь его от сливочного масла.
В
обед повар сварила нам на третье пшённой каши. Все покушали. Тут подъезжает
дядя Гриша. Тракторист Санька Маляренко зовёт объездчика за стол и предлагает
ему кашу с маслом. Усадил он Гришу за стол, наложили чашку каши, а Санька и
давай её маслить – ложку сливочного масла, ложку солидола и так далее.
–
Ешь, Гриша, а то всё равно останется, не выбрасывать же в помойку. Масла нам
сегодня много привезли.
Старик
в еде не разбирался, наелся досыта, закурил и уехал в поле.
Трактористы
и повариха заулыбались, но смолчали. Не отъехал старик и двухсот метров от
табора, свернул в овраг – видимо, потянуло до ветру. Нам-то смех, мы сидим,
наблюдаем, что же будет, а старик из оврага выйти не может. Так и пролежал двое
суток в овраге, только пить воды просил да курил без остановки, а сам весь
пожелтел. Отравился. После этого Гриша, если приедет на обед или ужин, то уже
масло сливочное и в рот не брал.
–
Объелся я, – говорит он Саньке. – Уж очень ты меня здорово маслом накормил…
Вот
какую шутку сотворил Санька-тракторист. А повар, тётя Маша, не смогла
своевременно предотвратить такую шутку. Хорошо еще, что всё обошлось
благополучно, а то бы пришлось старика везти в больницу с отравлением желудка.
А
кто в те годы знал отравление? Объелся и всё тут. Чего спрашивать? Не будь
таким жадным на дармовщину. 3а эту шутку трактористу Саньке здорово попало от
председателя колхоза. А дядя Гриша без всякой обиды так и заключил себе, что
много съел и объелся.
ПИМОКАТЫ
Каждой
осенью, когда закончатся все полевые работы и остригут овец, в нашу деревню
приезжали вальщики-пимокаты из Костромской области. Катают валёнки по домам.
Тем они и живут всю зиму в одной деревне, пока все дворы не обойдут и всех не
обуют в тёплую обувь.
Что
заработают, тут же и пропьют прямо у хозяина, у которого катают валенки. А уж
песенники были отважные, просто их заслушаешься, когда они поют.
Мордва
песнями славились в округе, но костромские все же брали верх. Пели они очень
хорошо, особенно песню «На серебряной реке, на златом песочке». Так и прозвали
в деревне запевалу пимокатов «Золотая река».
В
один прекрасный день, в декабре месяце, пимокаты пришли катать валенки к
Бардину Николаю Фомичу. Тот их с радостью принял. Семья у Бардиных была
большая, из десяти душ. Всем надо тёплую обувь. Набили шерсти, сделали закатку.
Вдруг пимокаты спохватились – у них кончалась серная кислота. Говорят они
хозяину:
–
Вот поедешь в город Стерлитамак, привези нам серной кислоты, тогда мы быстро
вам скатаем валенки.
–
Хорошо, – отвечает Николай Фомич. – Завтра я как раз еду в город, там и куплю
вам кислоты.
На
утро он уехал, а на второй день должен был вернуться обратно. На базаре быстро
распродался, купил серной кислоты, налил в стеклянную посудину, а что в неё не
вошло, то вылил в две бутылки. Бутыль с кислотой уложил в сани, а две бутылки
поставил себе в карманы штанов. Сел и поехал.
Кальсоны, портки, как мордва их называли, на нем были посконные, да и
штаны полушерстяные.
В
городе с дружками подвыпили, как следует, по дороге ещё добавили немного. Николай
Фомич стал хмельной. Сидит в санях, завернувшись в тулуп, напевает себе под нос
мордовскую песню «Сими ярцы Саранской
город» – пей и ешь в городе Саранске, если переводить.
Вздремнул
немного. Лошадь бежит себе рысцой до дому. Погода была морозная, солнечная. И
вдруг нечаянно в кармане у него бутылка с кислотой откупорилась, когда, видимо,
старик спросонку ворочался в санях. Жидкость потихоньку начала разливаться,
разъела пеньковые кальсоны и полушерстяные штаны, а Николай Фомич спит себе в
санях, похрапывает и ничего не чует.
Когда
старик проснулся, похмелье стало уже проходить, да и деревня была уже недалеко.
Он встал и хотел сойти с саней до ветру по лёгкому.
Хвать
за штаны, а они то с него сами слезли вместе с кальсонами, и тело стало щипать.
Стоит он на снегу почти голый, без штанов. Что же делать? Весь хмель с него
разом и вылетел.
Вернулся
Николай Фомич к саням, встал во весь рост, прикрывшись тулупом, и давай
подхлестывать свою лошадь. Галопом гонит её до дому. Подъезжает он к воротам и
кричит во весь голос:
–
Старуха!!! Мать твою подери, открывай скорее ворота! Сгорел ведь я совсем, стою
голый без штанов!
Старуха
его, Наталья, женщина была спокойная, вышла из дома, смотрит, а старик-то и в
самом деле стоит в санях без штанов. Так она и ахнула!
–
Вот тебе раз, старый ты черт, налопался и штаны потерял.
Выбежали
пимокаты, схватили старика и в избу. А он уже и голос потерял со страху. И
смеяться-то над ним было неудобно, но ничего не поделаешь. Кислота сделала свое
дело, из бутылки вытекла почти вся. Она,
по своим свойствам, хлопчатобумажную ткань или пеньковую разъедает, а шерсть в
валенках, наоборот, закрепляет.
Вот
так Николай Фомич и привёз кислоты пимокатам. Валенки на всю семью пимокаты,
конечно, скатали, ну а кальсоны и штаны к носке уже были непригодны.
В ГОСТИ К СВОЯКУ
Женился
Алёшка в декабре 1939 года. Живёт с супругой Марией как положено. Алёшка
работает в правлении колхоза, ведет ревизию, а жена Мария – на ферме дояркой.
Как говорится, зарабатывают трудодни. В семье с ними жили мать Алёшкина да
сестра Тоня. Тоня училась в школе, но кое-что помогала в семье.
Зимой
на праздник Рождества приезжали к ним в гости тесть с тёщей проведать, как
живёт их дочка на чужой стороне. Заезжали по пути и другие родственники жены.
Так и шло время.
На
Масленицу в 1940 году приехали к свояку Алёшке старший свояк со свояченицей –
Иван Андреевич и Прасковья Фёдоровна Ушаковы из деревни Озерковки.
На
праздник, конечно, организовали гулянку. Собралась целая компания
родственников. Алёшка в то время водкой ещё не баловался – не пил. Ну а свояка
и свояченицу угощал, как следует.
На
следующий день, уезжая, свояк приглашает к себе в гости:
–
Теперь ваша очередь. Приезжайте к нам посмотреть, как мы живём.
–
Пока времени нет, но летом, может быть, и выберемся.
Прошла
весна. Наступило лето. Жена Алёшки начинает ворчать:
–
Что же ты никак время не выберешь к свояку съездить?
Началась
отгрузка хлеба государству. Вот Алёшка и напросился у бригадира поехать с
хлебом в город. А сам думает на обратном пути завернуть к свояку на часок.
Дорога в город проходила как раз через деревню Озерковка.
Бригадир
Алексей Рузавин согласился.
–
Только смотри, там не напейся!
Насыпали
с ребятами хлеба в мешки, загрузили брички-пароконки и на утро поехали на
элеватор в город Стерлитамак сдавать хлеб государству. Жена Мария наказывает
мужу:
–
Ты на обратном пути заверни к свояку. А то узнает, что проезжал, да не заехал –
обижаться будет.
–
Ладно, я уже с бригадиром договорился вчера. Заеду на обратном пути.
Проезжая
мимо, увидел свояченицу, сказал ей, чтобы завтра ждали.
В
городе Стерлитамаке сдали хлеб, заночевали на постоялом дворе, а на утро
поехали домой. Часам к двум дня ребята проезжали деревню Озерковку. Алёшка
сказал товарищам:
–
Заеду я по пути к свояку на чашку чая и проведаю, как он живёт. К тому же и с
бригадиром я договорился. Уж очень
просил свояк, даже обижаться стал.
–
Ну, хорошо, – говорят товарищи. –
Заезжай да не напейся, а мы уж поедем до дому.
У
Алёшки была пара лошадей, впряженных в бричку – одна из них гнедая, а другая
пегая.
Вот Алёшка подкатывает к воротам свояка, а свояк
Иван Андреевич с отцом решили его угостить мёдом. У них были свои пчёлы.
–
Давай уж, – говорит свояк отцу, –
достанем мёду для свояка. А то он водку не пьёт, пусть чаем с мёдом
угостится.
Только
они растрогали пчёл, и Алешка тут как тут подкатил на своей паре. А лошади-то
потные. Пчёлы запах пота не любят. Не успел Алёшка сойти с брички, а свояченица
Прасковья Фёдоровна – выйти его встречать к воротам, как стая пчёл накинулась
на лошадей, а с лошадей и на кучера.
Делать
было нечего – Алёшка за вожжи и дуй на дорогу. Пчёлы за ним. Пегашка у нега
стала уже серой. Вожжами Алёшка смахивает с лошадей пчёл, а они пачкой на него,
облепили всё лицо. Лошади бегут галопом.
Одной
рукой он держит вожжи, а другой смахивает с себя пчёл. Наконец пчёлы отстали.
Так летели кони и Алёшка с ними, стоя на бричке, километра три.
«Вот
тебе раз, – думает он, – свояк меня угостил так угостил, век помнить буду».
Перед
деревней Ромодановкой лошади пошли шагом, немного передохнули.
Пока
Алёшка доехал до дому десять километров, всё лицо и руки у него опухли от жала
пчёл, глаза совсем скрылись и температура поднялась. Сидит он в бричке и ничего
не видит. Так и доплёлся до конного двора.
На
конном дворе ребятишки его уже встречают, помогают распрячь лошадей – они уже
знают, куда их поставить и где повесить сбрую.
Подбежали
к бричке, смотрят, а у Алёшки голова как котёл, и сам он весь опухший.
–
Ой, ребята, – говорит он им, –
распрягите моих лошадей, вот вам за это конфеты.
Они
быстро всё уладили. Сам он тихонько пошел с мешками домой. От конного двора до
дома метров четыреста будет. Вот он идёт и ничего не видит: всё опухло. Поднимет немного веки глаз, увидит дорогу и
идёт на ощупь, на память. Так и шёл до самого дома.
Приходит
домой, а дома никого – мать была в огороде, а жена на ферме доила коров. Бросил
Алёшка свои вещи и мешки, разделся и лёг в постель лицом к стене,
предварительно накрылся одеялом.
Пришла
с огорода мать, смотрит, а Алёшка лежит
в постели, как будто пьяный. Она думает – напоил, должно быть, свояк как надо.
Вечером пришла жена Мария с фермы, а мать ей и говорит:
–
Не трогай его, пусть поспит. Приехал сильно пьяный, еле до двора доплёлся.
Алёшка
не спит, всё слышит. Вот, думает, номер! Жена тихонько легла около него, а он
так и не повернулся до утра. Так они и проспали всю ночь.
Утром
рано жена снова ушла на ферму доить коров. Алёшка всё лежит, молчит. Мать тоже
ушла в огород, а сестрёнка ещё спала. Время идёт, надо ведь идти насыпать хлеб
и ехать на элеватор. Товарищи уже насыпают, а он, весь опухший, всё лежит.
К
обеду бригадир не вытерпел, пришел к ним и ещё с порога кричит на Алёшку:
–
Ты что же лежишь! Видно, хорошо угостил тебя свояк? Обед на дворе, а ты всё ещё
с похмелья валяешься!
Алёшка
лежит-молчит. Когда бригадир подошёл к постели, повернул его лицом к себе, так
и присел от удивления!
–
Да ведь он же весь избит! Смотри, – говорит он матери, – всё лицо расквашено!
Видимо подрались со свояком или ещё с кем.
Тогда
Алёшка немного привстал. Глаза не смотрят, закрыты, опухшие. Говорит бригадиру:
–
Вот, Алексей Фёдорович, угостил меня свояк так, что дня три, видимо,
проваляюсь. Пошли за меня кого-нибудь другого.
Когда
он рассказал бригадиру о случившемся, тот со смеху так и повалился на койку.
Долго смеялся над ним. Вот это угощение!
–
Ладно, лежи, отдыхай, я другого вместо
тебя пошлю.
Вот
так Алёшка и съездил в гости к свояку, попил и поел досыта. Потом товарищи долго над Алёшкой смеялись:
– А
хорошо же тебя, Алексей, свояк, угостил! Что ж, попал под случай – терпи.
А
свояк Иван Андреевич, когда ему сказали, что Алёшка приехал, выскочил на улицу,
смотрит, а Алёшки и след простыл. Думает, в чем же дело, что заставило свояка
так быстро уехать? А когда увидел пчёл,
что ещё вились около ворот, все понял.
–
Вот видишь, – сказал он жене, – как мы свояка угостили. Летел, небось, до
самого дома без оглядки.
Потом,
если где-нибудь в компании товарищи просили Алёшку ещё раз рассказать об этом
случае, он им охотно рассказывал. Смеялись все, и он от души смеялся.
читать дальше
|