Южноуральский Биограф

НА БОЛЬШАКЕ

 Весной, когда заканчивалась посевная, правление колхоза посылало молодежь на ремонт шоссейной дороги – на большак, как в деревне называли дорогу Уфа-Оренбург.

Выезжали в район хутора Веселый, что в десяти километрах от села. В те годы каждому трудоспособному колхознику вменялась так называемая трудповинность – то есть каждый должен отработать на дорожных работах по шесть трудодней в году. А кто по роду службы не мог отработать указанные трудодни, то он обязан их купить у того, кому это было возможно. Ставка исчислялась так: один дорожный трудодень был равен полутора колхозным трудодням. Если семье на двоих надо отработать на дороге 12 трудодней, то они платили за них уже 18 трудодней колхозных. Поэтому на дорожные работы посылали молодёжь – тех, кто мог на дороге работать в отрыве от дома.

В районе работ каждый колхоз устраивал свой стан-табор, где было организовано общественное питание и место для жилья. Там был организован и культурный досуг молодежи: игры, танцы и так далее. Словом, как в деревне.

Вот мы там и работали недели две-три до уборки сена. Женщины, девушки и некоторые мужчины занимаются копкой кюветов и подсыпкой полотна дороги, а мы на лошадях возим гравий на дорогу с реки Белой. Лошадей, кроме кормёжки на таборе, ночью пасли на выгоне вдоль дороги – на полосе отчуждения.

Таким образом на дороге за две-три недели мы зарабатывали 90-100 трудодней. Значит, колхозных тебе засчитают 150 трудодней и передадут их, кому они нужны.

Я в то время был ещё молодой, силы хоть отбавляй. На лошадях с ребятами за три километра с реки Белой возим гравий - и горя мало. Трудодней за день получается шесть-семь: сколько сделаешь поездок.

Вечером после ужина на лугу собирается молодёжь с гармошкой, и пляска идёт до глубокой ночи. Иногда приезжает из деревни кино-передвижка – смотрим кинокартину. Веселье слышно по заре за несколько километров.

В нашем коллективе не хотел работать на дорожных работах, копать землю вместе с другими Федя Журавлёв по прозвищу Калмак – ибо он пришел в зятья к Дуне Петровой из деревни Калмак. Он предпочитал ночью пасти лошадей, то есть быть ночным сторожем-конюхом. Что ж, в бригаде никто не возражал: пусть, мол, пасёт, все равно кому-то надо пасти лошадей на лугу.

Ночью, бывало, Федя пасёт лошадей где-нибудь в сторонке от табора; с вечера в телеге заляжет спать и дает храпака до утра, а потом весь день свободен – и трётся около кухни.

Так шли дни и ночи. Однажды вечером после ужина мы с гармошкой пошли на улицу в село Зирган с девчатами. Пробыли там часов до десяти-одиннадцати и пошли домой на табор. Когда пришли, девчата отправились спать. А мы, нас человек шесть было, тоже хотели ложиться спать, но Сережка Грязнов вдруг и говорит:

– Давайте, ребята, проверим, как Калмак стережёт лошадей?

На том и порешили. Когда пришли, смотрим – Федя спит непробудным сном в телеге. Тогда трое парней впряглись в оглобли, а трое сзади стали подталкивать телегу. Увезли Федю за три-четыре километра в деревню Малый Аллагуват и оставили там на огородах, где посажен картофель и овощи. Сами же ушли в свой табор.

Когда Федю везли в телеге, он хоть бы пошевелился – спал, как убитый, и ничего не слышал. Лошадей до утра стерегли по очереди. Утром, когда солнце взошло, поймали своих лошадей, впрягли их в колымаги и начали возить гравий как ни в чём не бывало. В бригаде никто об этом не догадался. Даже дневной конюх Ефим Паравин, и тот не спросил: где же Калмак?

К обеду мы уже сделали по два рейса. Смотрим, Федя идёт к нам на табор, понурив голову. Даже телегу оставил на огородах. Бригадир Митя Дегтярёв спрашивает его:

– Ну и где пропадал так долго? Куда ходил? Где лошади?

Он отвечает, что лошадей ребята забрали и возят гравий, а вот где телегу потерял, и сам не знает. Сколько было народу на дороге, все попадали со смеху. Вот тебе ночной сторож! Сам себя потерял, а не то, что телегу! Вот это шутка!

Потом уже Федя подробно рассказывал нам, что с ним произошло:

– Сплю, – говорит, – я в телеге. Дело уже было утром, слышу шум около меня от женщин-татарок. Проснулся. Смотрю, а они обступили мою телегу, стоят с палками и кричат. Кто говорит, что это шайтан его сюда притащил, кто называет меня воришкой, который пришел картошку копать.

– Я вначале не пойму, в чём дело, – продолжал Федя. – Спросонок и сказать ничего не могу, испугался я сильно. Благо, что я знал татарский язык, а то бы мне не сдобровать. «Где я? Какая это деревня? – спрашиваю женщин. – Где находится хутор Веселый?» Они мне рассказали, а потом с криком выгнали с огорода, телегу же выкатили там в овраг. Я собрался с мыслями и пошёл искать свой табор. Вот, пришёл. Как хотите, так и судите! Виноват перед вами. Теперь надо ехать за телегой, а то, чего доброго, и колёса с неё поснимают.

Впоследствии Федя стал более осторожным. Пасёт лошадей в ночном, на телегу не ложится, а присядет или приляжет где-нибудь около берёзы. Так и проводит всю ночь. Боялся, как бы кто ещё над ним не сотворил шутки. Так мы отучили его спать па работе. Про наши проделки Федя и думать не мог, а мы так и не признались ему в этом.

– Это, – говорит он, – меня, видимо, черти увезли.

Вот такие бывали дела. Не спи на рабочем месте. А то спящего увезут черти, и возврата оттуда не будет.

 БАДЯГА

 Были в нашей деревне две неразлучные подруги: Анка Бардина и Грушка Рузавина. В деревне их мордва просто звала – Анка и Агра. Водились они и с другими подругами. Ходили на улицу на посиделки и вечеринки, потом подросли, стали барышнями.

Другие девушки как девушки – кругленькие, и груди-то у них формируются, как у барышень. А эти две – Анка и Агра – как доски. Ни грудей, ни фигуры нет. Что же делать? А девушкам уже по 17 лет. Даже подруги стали сторониться.

Прослышал про эту историю дед Яков-Стоганчик, как его по-уличному в деревне называли. Тихий был, умный, хитрый старичок и уж большой шутник. Славился он своим наставничеством, советами или хитростями. Однажды летом подзывает к себе дед Яков Анку Бардину и Агру Рузавину и говорит им:

– Что же, девоньки? Вы уже барышни, а грудей-то у вас нет? К вам и ребята подходить не будут. А ведь через годок вам замуж надо выходить.

Застеснялись подружки и пошли от него. А дед им в след:

– Не бойтесь, земля слухом полна! Я посоветую, как быть, и помогу. Вот мой совет вам. Достаньте в речке бадяги, что растёт на корягах, сварите её с коровьим маслом, а через неделю в бане в слабом пару попарьтесь и натрите себе груди этой бадягой. Разок да другой, ан и поможет.

Дед ушёл своей дорогой, а подруги подумали, подумали и решили испытать «лекарство». Пошли на речку, достали с коряг бадяги – это водоросль такая, что растёт на корягах ивняка. Сварили её, как дед велел, и ждут теперь, когда истопят баню. Ждать им долго не пришлось. В деревне каждую субботу топили баню.

В этот раз Анка и Агра в баню пошли последними, когда все уже помылись.

Баня у Рузавиных стояла на задворках, а за ней идут конопляники метров триста, а там – Стогова речка. Вообще, речка Сухайла в нашей деревне называлась по фамилии или по имени тех, по чьей усадьбе она протекала: Савкина речка, Демина, Захарова, Стогова и так далее.

Пришли подруги в баню. Разделись, помылись немного и решили испытать «лекарство» деда Якова Стоганчика. Натёрли себе груди и полезли на полок, чтобы там тело распарилось и «лекарство» впиталось.

Первой полезла на полок Анка, а за ней полезла Агра. И тут случилось непредвиденное. Вдруг Агра поскользнулась и, чтобы не упасть, ухватилась руками, которые были в бадяге, за Анку. И каким-то образом задела Анку руками между ног за уязвимое место. А бадяга вещь такая – сразу нежные места начала жечь.

Анка закричала, попыталась смыть бадягу водой, чтобы не жгло, но ничего не получилось.

Бадяга жжёт, сил нет терпеть. Тогда Анка выскочила из бани и дуй в речку голая через все конопляники – метров триста будет. Забежала в воду и сидит там. Дело было к вечеру. Благо, день был тёплый и вода в речке тёплая. Груша помылась в бане, потихоньку пришла домой и улеглась на печке. Груди Агры бадяга жжёт, но терпеть можно.

Когда Анкина мать тётка Наталья Бардина спохватилась, что дочери долго нет из бани, то пришла к Рузавиным и спрашивает:

– Агра, а где же Анка? Она ведь с тобой пошла мыться в баню?

– Да, – отвечает. – Она, наверное, ещё моется.

Пошли в баню. Там лежит Анкина одежда и бельё, а самой Анки нет. Снова давай донимать Грушку – где Анка? Тогда Агре деваться некуда, и говорит, что Анка сбесилась, из бани убежала на Стогову речку.

Собрались мужики, пошли на Стогову речку. А там в воде сидит Анка, и зуб на зуб у нее не попадает. Замёрзла, вся дрожит, а выйти на берег не может. Уж очень жжёт бадяга. Хотели её мужики вытащить из воды, а она вырывается и опять в воду. Ничего не говорит. Что же делать? Девка может замёрзнуть! Пришла с бельём мать Анкина, принесла немного сметаны, смазала Анке нежные места, поражённые бадягой. Отмякло немного, и девка еле пошла с речки домой.

Вот так полечились подружки «лекарством», сделанным по рецепту деда Якова Стоганчика. А дед потом, когда услышал о случившемся с девками, долго смеялся себе потихоньку.

 ЗАЯЦ В КРУГУ ЛЮДЕЙ 

Весной 1936 года, когда я в первый раз готовился поехать с колхозниками на полевые работы, на посевную, председатель колхоза собрал нас, молодёжь, на конном дворе и говорит:

– Через два-три дня выедем в поле бороновать, а потом сеять. Начнётся посевная. За каждым парнем будет закреплена одна девушка. Вы должны ей во всём помогать и смотреть за её лошадьми, чтобы не запутались в бороне.

– Ладно, – говорим мы, – будем всё исполнять, как прикажете.

Нас парней в колхозе было человек пятнадцать, да еще с нами должны были поехать несколько мужиков постарше. Ну и девчонок каждому закрепили. Моя напарница была Варя Семёнова, смелая девка, увёртливая.

В назначенный день нас всех собрали ночевать в дежурку на конном дворе, чтобы утром не проспали. Разместили девушки в одной комнате, а нас – в другой.

Выехали утром рано, часов в пять, в поле был ещё туман. Нашли свой участок, выстроились в ряд. Первым поехал Семён Назимкин, мужчина поопытнее, на треугольной бороне-аралке в виде культиватора, а за ним его напарница на паре зигзаг. Первый дробит комья пашни, а зигзагами уже второй боронует.

Так и чередовалась пара за парой. Народу нас было человек сорок, заехали в одну захватку друг за другом. Вот и боронуем. После двух кругов, часа через полтора, останавливали лошадей передохнуть, ибо гон был длинный – километра два будет, а круг – все четыре. Сами сели в кружок отдыхать. Мы с Варей были посредине колонны.

Около наших лошадей в сторонке и уселись отдыхать. Сидим, разговариваем. Мужики в сторонке курят, а молодежь травит анекдоты. Туман стал немного рассеиваться кверху. Мы сидим, смотрим, а у нас в кругу между кочками лежит заяц.

Он спал, а когда увидел нас, то притаился – лежит, не двигается, только моргает.

– Ну что, ребята, будем делать?

– Заяц-то у нас в кругу, – говорю я. – Давайте сейчас я на него наброшусь и придавлю его к земле А вы, если что, ловите его за ноги.

Все притаились, молчим. Вот я привстал на колени, а заяц около меня лежит и ни гу-гу. Только я хотел на него упасть, как заяц из-под меня выскочил и телом сшиб наотмашь Варю Семёнову, мою напарницу, сидевшую напротив – и был таков. Когда остальные ребята поднялись с места, то увидели, как заяц уже чесал по полю.

Варю приподняли, но ей здорово заяц поцарапал руки и ушиб, что она даже до обеда не могла работать. Тут было не до смеху – человека же покалечили. Подошли к нам мужики и спрашивают: в чём дело? Мы им ответили, что вот сейчас чуть-чуть не поймали зайца Но вот беда – он Варю покалечил.

Пока разбирались, вдруг спохватились, что у нас в компании не оказалось одного парня с лошадьми. Это был Стёпка Семёнов – Куращупов, как его звали.

Вот это второй номер! Оказалось, он ехал со своей бороной и заснул на ходу. А лошади на повороте у грани пошли прямо, а не свернули за нами. В тумане ничего не было видно. Так они и шли в одном направлении, а он за ними идёт и спит на ходу. Обнаружили его колхозники из деревни Краснояр. Проехал Степан спящим километра четыре, а то и больше, на поле другого колхоза.

Смотрим: к обеду Степан возвращается к нам. Его уже колхозники направили на своё поле, а то он и не знал,  куда заехал.

Вот так в первый день на поле с нами произошло два случая сразу. И зайца-то не поймали, и парня потеряли. Что ж, туман был виноват. Потом, когда на конном дворе рассказали про эти два случая, бригадир и конюха долго над мной подтрунивали:

– Что, сумел поймать зайца, да еще голыми руками?

Я конечно больше молчал. А Степана потом так и прозвали спящим. Вот такие были у нас происшествия.

ЯКОВ ПЕТРОВИЧ 

Жил в нашей деревне Тавлинке Яков Петрович Бардин со своей супругой Анастасией, сыном Андреем и дочерью Татьяной. Жили они богато, имели большое хозяйство. Словом, не отставали от богачей Давкиных и Начаркиных. Сын Андрей женился на Екатерине Павловне из села Дмитриевка, взял тоже из богатой семьи. Дочь Татьяну выдали замуж, а сами старики остались жить вместе с сыном и снохой.

У Андрея было уже трое детей: сын Митька, дочь Мария и дочь Анастасия, назвали ее по имени бабушки. Старики радовались, что есть внучата – мол, под старость лет похоронят нас.

В революцию и гражданскую войну Андрей Яковлевич ушел на фронт и погиб там, защищая Родину. Что ж, в то время много людей погибло в боях с немцами, затем с царским самодержавием и в гражданскую войну с Антантой. Осиротела семья. Делать нечего: надо нанимать постоянного работника, а летом – сезонных. Хозяйство большое, управлять одному старику не под силу. Жил у Якова Петровича в то время молодой холостой парень из села Зирган – Фёдор Алексеевич Дегтярёв. Его Яков и оставил на постоянную работу.

– Посмотрю, – говорит старик, – может, и в сыновья возьму.

В деревне в революцию многие мужчины не вернулись с фронта. Жёны их начали приглашать к себе в дом других мужей – надо же детей кормить.

Фёдор был славный парень, работящий, на все руки мастер. Сам он был сирота, с собой привёл ещё двух братьев помоложе – Ивана и Петьку. Старик Яков был ещё при силе. Работы по хозяйству во дворе много и в поле тоже. Подумал – пускай живут все трое, в обиде не оставлю.

Шли годы. Молодость ещё была и у снохи Екатерины. Ждать ей было больше некого, муж погиб, а тут трое детей. Вот они и решили пожениться с работником Фёдором. В 1925 году у них народилась совместная дочь Дуняшка. Старики не возражали браку – жить будем вместе, а там посмотрим.

Фёдор стал им вместо сына. Они были довольны. Хозяйства хватит всем – только работай, не ленись. Внуки Митька и Маруся подросли, стали помогать в семье. Настя ещё она училась в школе, а Дуняшка была маленькой.

Словом, семья стала большая. Дело пошло своим чередом. Фёдор сразу стал браться за хозяйство как полноправный хозяин, и братья ему во всём помогали.

Яков Петрович часто бывал в разъездах: то на базар, то в извоз с товарами городских купцов. Хозяйством правит теперь Фёдор, вольный человек.

Любил Яков Петрович ездить на своем карем жеребце. В гости или на базар всегда ездил на нём. Там, конечно, подвыпьет с друзьями и с песнями возвращается домой. У него был хороший товарищ Ткачев Пётр Герасимович, вместе с ним ездили в извоз, и кутили тоже вместе.

Однажды в Стерлитамаке поехали они с Петрухой с постоялого двора через базарную площадь. Яков на своём карем жеребце, а Петруха на гнедом мерине, тоже отчаянном в езде. Ещё на постоялом дворе выпили дружки изрядно и отправились домой. Завернули на базар. И вот Яков Петрович решил  порезвиться и пустил своего жеребца по горшечному ряду. Все горшки и чашки полетели в разные стороны, разбились на отдельные черепки.

Делать было нечего. Ну, схулиганил, да и всё. Правда, Яков уплатил продавцам за причиненный ущерб, с тем и поехали домой.

По дороге в деревне Озерковка ещё подвыпили и едут себе с песнями.

Неподалеку от деревни Тавлинки речка Сухайла упиралась своим руслом в гору, отмыла берег, и сделался там крутой яр – метров восемь-десять в высоту. Так в деревне это место и называлось: «Крутой яр».

И вот пьяные друзья разогнали лошадей. Жеребец на повороте вывалил Якова из тарантаса в Крутой яр, а сам галопом помчался домой. Петруха на своём мерине мчался сзади, видел, как Яков полетел под берег. Остановил свою лошадь и пошёл его выручать. Мерин в то время рванул за жеребцом Якова, оставив их одних в Крутом яру.

Что было делать? Куда и похмелье вылетело! Надо из яра выбираться. Когда вылезли, пошли по дороге. «Тут уже недалеко до дома, до деревни дойдём пешком», – разговаривают они между собой.

– Только где же наши кони? – спрашивает Яков.

– Не бойся, – отвечает тот. – Они, наверное, дома уже овёс кушают преспокойно, а мы всё ещё здесь прохлаждаемся.

Потихоньку они и дошли до дома.

Такие вылазки у Якова Петровича бывали не раз – что ж, пей, веселись душа, а дома работники всё приберут, всё справят. Жизнь была хорошая и весёлая. Хлеб родился в поле хорошо, скотина водилась тоже. В деревне говорили: у  Якова «ярка ярку несёт» – значит, всё к богатству.

Но вот в 1928 году, когда создавались первые коммуны в Башкирии, а потом колхозы, у Якова Петровича конфисковали излишний скот и сельхозорудия, а самого посадили в тюрьму и отправили в колонию вместе с другом Петром Герасимовичем. Того тоже немного тряхнули.

Вот друзья в заключении, и не знают: за что? С ними из деревни сидело ещё десять человек. Через полгода их отпустили домой.

А тем временем работник Фёдор Дегтярёв чувствует, что дело пахнет «керосином», и предлагает:

– Давай-ка, хозяин, делиться.

– Делиться так делиться, – говорит Яков Петрович.

Поделили они большой дом, скотину и землю. Фёдор свою половину дома перевёз-переставил на другое место. Живут поврозь.

На следующий год Якова Петровича и его друга Петра Герасимовича и ещё нескольких человек в деревне снова посадили в тюрьму и затем сослали на десять лет в Пермскую область. Старуха Якова Петровича дома осталась одна. Весной 1930 года её раскулачили, хозяйство всё конфисковали и дом отобрали. Она переехала жить к дочери, там и скончалась, не дождавшись мужа.

Фёдор Дегтярёв за это время, будучи колхозником, переписал всех своих приёмных детей на свою фамилию – мол, пусть станут все Дегтярёвы, а не Бардины. Даже младшая дочь Анастасия, которая уже училась в четвёртом классе, сменила не только фамилию, но и отчество.

Фёдор работал в колхозе кузнецом, затем кладовщиком. Так и шли года. Старшего Митьку женили, отделили от себя. Дочь Марию выдали замуж, да и братьев Ивана и Петьку тоже поженили – они ушли жить отдельно. В семье родились ещё дети: сын Иван да дочь Валя. Семья ещё большая: четверо детей, и самих двое. Дом маловат, тесно в нем. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

В 1934 году летом из ссылки вернулся в родное село Яков Петрович Бардин, вернулся уже дряхлым стариком. Пришел к снохе и внукам, которые все ещё жили вместе; попросил, чтобы его приняли к себе. Но они все от него отказались, только младшая внучка Анастасия просила мать принять дедушку и жить с ним вместе:

– Он ведь старый, немощный. Жить ему не у кого. Бабушка давно умерла, и дочь его Татьяна тоже. Куда ему теперь деваться? Мы ведь его внуки.

– А пусть идёт, куда хочет, – отвечают сноха Екатерина и Фёдор. – Кулака в доме нам держать нельзя. Чего бы плохого не вышло. Как посмотрит на это правление колхоза?

Тогда Яков Петрович и пришел к жене своего друга Петра Герасимовича – Матрёне. А Петруха ещё в январе 1934 года, придя из ссылки, умер, не прожив и полгода. Матрёна Измайловна, хотя и старая, но приняла старика, грязного, оборванного и голодного:

– Живи, Яков, пока с нами в землянке. А там видно будет.

– Вот, Матрёна! – говорит Яков Петрович. – Какое богатство было, и вот, что стало со мной.

Покормили его. Затем Матрёна попросила у соседей сходить в баню. Жена Василия Егоровича Арина разрешила ей. Истопила она баню и приказала своему сыну Илюшке:

– Веди дядю Якова в баню. Помой его там хорошенько, попарь. Вот ему чистое бельё, что осталось от отца.

Пришли они в баню, разделись. Яков и говорит:

– Ты, сынок, старое и рваное моё бельё сожги – на нём несметное количество вшей.

Парень как посмотрел на вещи, так и присел от удивления. В жизни такого количества вшей он не видывал. Даже бельё было страшно брать в руки. Взял он это бельё на палку и бросил на разогретые камни, поддал пару и в предбанник. Так и сидели они в предбаннике минут десять, а затем бельё сожгли.

Верхнюю одежду тоже прокалили на каменке. Помыл Илюшка деда с мылом и мочалкой, попарил, сделал, так как приказала ему мать. Дома снова напоили чаем, а на второй день опять в баню. Яков Петрович доволен, говорит:

– Вы с меня сто пудов сняли. Я ведь не мылся в бане более полгода.

Тут ожил старик. Стал собираться с силами. И вот прослышал про него парторг колхоза Василий Егорович Семёнов – «Щирбан», как его звали в деревне. Вызвал Илюшку в правление колхоза и спрашивает:

– Кто тебе разрешил мыть кулака в моей бане?

– И что же здесь плохого? – отвечает Илюшка. – Помыл старика с дороги и всё! Нельзя, чтобы он был у нас со вшами. Вот я сделал, что мог. У нас, хотя мы и живём в землянке, но вшей нет. Мать нас держит в чистоте.

– Да он ещё у вас и живёт?

– Да! – отвечает парень, не растерявшись. – Яков Петрович был хорошим другом моего отца! А теперь куда ему идти? Сноха и внуки его не берут. Он же человек, а не скотина!

– Чтобы духу его не было и у вас!

Пришел Илюшка домой, рассказал всё подробно матери, а она в слёзы:

– Пусть, что хотят со мной и делают, а я старика не буду выгонять. Пусть живёт с нами. Разве не видят, что старик на ладан дышит. Он и так не жилец, а мы его станем выгонять. Грешно перед Богом.

Матрёна была старушка набожная. Вечером Настя, внучка, украдкой от своих принесла молока дедушке, сама плачет. Отчим наш взбесился – боится, как бы его из колхоза не исключили за содержание кулака. На следующий день пришел к нам парторг Василий Семёнов, приказал моей матери свезти старика к Дегтярёвым:

– Пусть он у них живёт, раз приехал в родное село. Там его родные внуки, а у вас нет ему места.

Тогда Матрёна посылает своего сына Илюшку, чтобы тихонько передать Насте о разговоре с парторгом. Пришла внучка Настя вечером, чтобы никто не видел; посадили они с Илюшкой деда в коляску и увезли не в дом к Дегтярёвым, а в их баню.

Фёдор про это не знал. Знали только мать и дочь Дегтярёва, да Матрёна с сыном.

Днем они вели над стариком шефство. Приносили еду и воду. Спал Яков на полу на соломе и дерюжке. По вечерам к старику собирались украдкой старушки, зажигали керосиновую коптилку и вели с ним разговоры. А он уже настолько пал духом, что и слов в ответ сказать не может:

– Я не ожидал, что так со мной поступят. Меня ведь отпустили домой досрочно, по болезни. «Езжай, – говорят врачи, – на Родину к своим внукам, там и будешь доживать свой век». Думал, что примут, а здесь получилось другое. Внуки взять меня не могут; боятся отчима. Сноха и Фёдор видеть не хотят – тоже, видимо, боятся. Что поделаешь, бог с ними…

Прожил Яков в этой бане недолгое время и скончался у нас на глазах.

Раз человек умер – его надо похоронить. Пошёл Илюшка к старикам Николаю Бардину, Фёдору Рузавину, Николаю Вадяскину просить, чтобы старика Якова похоронили – умер, мол, он в Дегтярёвой бане.

Старики боятся – как будем кулака хоронить? Пришли в баню, а старушки его уже обмыли, нарядили и ждут когда сделают гроб. Тогда Фёдор Рузавин кое-как сколотил гроб, и уложили покойника.

Теперь надо копать могилу, а никто не идёт.

– Я думаю, – говорит Илюшка, – раз никого нет, то сам буду один копать могилу. Потом с Настей и старушками похороним.

И все же к нему на помощь пришли мужики и внук Митька. Выкопали могилу и похоронили старика. Тут уже правление колхоза разрешило – не лежать же покойнику поверх земли. А Федор так и не подошел к гробу покойника. Поминали Якова уже в доме у Дегтярёвых, с тем и разошлись.

Старухи-мордовки на прощанье говорят Фёдору:

– Ну, Федя-ляляй, не приведи бог, чтобы тебя постигла такая же участь. Без почестей схоронят. Да еще и на чужой стороне.

Что ж, так оно и вышло.

В 1941 году во время Великой Отечественной войны в конце ноября Фёдора мобилизовали в трудовую армию и направили на строительство содового завода в городе Стерлитамаке. Вместе с ним туда же были направлены односельчане Ткачев Илья Петрович, Журавлёв Фёдор Иванович и Фрол Кузьмич Пестряев. Проработали они там в стройколонне зиму, а весной в апреле 1942 года после медицинской комиссии Фёдора Журавлёва и Фрола Пестряева признали строевыми и отправили на фронт. Илюшка Ткачев с Фёдором Дегтярёвым остались работать на строительстве завода.

Когда наши войска освободили от гитлеровских оккупантов Донбасс, Министерством химической промышленности было принято решение восстановить в городах Верхнем и Славянске содовые заводы и отправить туда эвакуированное в Стерлитамак оборудование. Здания заводов почти не пострадали от бомбёжки.

На восстановление Содовых заводов из Стерлитамака была направлена большая группа рабочих. Туда же попал и Фёдор Дегтярёв. Жена Фёдора Екатерина Павловна своим мужем уже не нуждалась. Так его и проводили в «Донсоду». А Фёдор был уже больной туберкулёзом. У него болели лёгкие.

На «Донсоде» Фёдор проработал год, и по состоянию здоровья его отпустили домой. Но домой он уже не попал – по дороге к своей семье Фёдор Дегтярёв скончался прямо в вагоне поезда, и его похоронили на одной из станций посторонние люди. Жене и детям сообщили позже, но они так и не узнали точно, где и когда он скончался и где похоронен.

Вот тут-то в деревне старушки и вспомнили свой разговор на похоронах Якова Петровича. Так закончилась жизнь Фёдора Алексеевича Дегтярёва. Смерть он принял на чужой стороне. Жена его, Екатерина Павловна, ещё потом долго жила с детьми в городе Стерлитамаке. Умерла от кровоизлияния в мозг. Сын Митька умер от рака желудка. Остальные дети: Мария, Анастасия, Евдокия и Валентина – живут и здравствуют в городе Стерлитамаке.

 ЗАВХОЗ 

В колхозе у нас был завхоз, Василий Егорович Семёнов-старший. Семеновых было два брата и оба Василии.

Старший был бессменным парторгом в колхозе, да и на эту должность избирать было некого. Коммунистов в колхозе всего пять человек. Василий Егорович всё жаловался на боли в желудке. «Катар желудка» – как он всегда называл. Но работал, как и все колхозники. Трудодни шли.

Очень любил он ездить по базарам с колхозными деньгами или хлебом, чтобы там купить для колхоза сбрую, колёса, мочало, верёвки, сани и так далее. Закупал он всякие мелочи для нужд колхоза, продавал на рынке муку, мясо, мёд, масло и другие продукты.

Здесь он и творил, что хотел. Председатель колхоза пьянствовал, бригадир тоже пил, кладовщик тоже любил спиртное, а пить-то надо на что-нибудь. Своих денег не напасёшься. Бригадир сшибал бутылки с колхозников, а потом расплачивался трудоднями за невыполненные работы. К ним же присоединился и счетовод колхоза, младший брат завхоза, Василий Егорович Семёнов.

Они и взяли всю власть в колхозе. Сам завхоз водку почти не пил, боялся за желудок, но бесконтрольностью пользовался.

Жили мы с завхозом по соседству. Я ещё в то время мало разбирался в хозяйственных делах. Бывало, поедет завхоз на базар, продаст там колхозный хлеб, приезжает оттуда довольный и весёлый, даже желудок не болит. Привозит с базара своим девочкам разных покупок, а на что купил – не известно. Своих-то денег у него почти не было. Делал так: продаст за одну цену, а документ составят с братом на половину дешевле. Или купит задешево, а в документах значится вдвое дороже. Брат-счетовод всякое может сделать.

Лишние деньги-деньжонки они и делили между собой: председателю, завхозу, счетоводу и кладовщику. Те, конечно, всё пропивали, а завхоз был мужик расчётливый и хозяйственный – всё вёз домой. Колхозники хотя и стали замечать нечестность завхоза, но в глаза не могут сказать – боятся. Девчонки его, бывало, про покупки хвалились своим подругам. Всё это люди знали, но как быть, как заменить его? Парторг как-никак, всё-таки власть.

На собраниях колхозники ропщут на него, а выступить перед народом не могут, стесняются. Говорили между собой: мы, мол, свои продукты на рынке вместе продавали с ним дороже, а почему завхоз такие же продукты продал наполовину дешевле? Значит, дело здесь не чистое. Парторг на собрании и слова не давал никому выговорить, а дружки его везде и всегда покрывали.

Так и шло у них дело. Грабили, тащили, как знали, – и концы в воду.

В 1936 году в колхозах, когда стали избирать новых членов правления и ревизионной комиссии уже по новому Уставу, то меня, как грамотного, выбрали в комиссию.

Председателем ревкомиссии была Андичева Прасковья. Она могла только расписаться, но народ выбрал ее как лучшую колхозницу. Дела ревкомиссии пришлось вести мне. Тут нас стали приглашать на всякие операции в хозяйстве, так как колхоз уже не мог без нашего ведома продать излишки хлеба, скотину, иди другие продукты, а так же купить какие-то вещи для колхоза. Везде приглашали нас, членов комиссии, по очереди.

Нас было всего пятеро. В необходимых случаях мы проверяли цены на рынке, о чём составляли соответствующий акт. Разницу в цене в сторону занижения или завышения ставили в начёт завхозу. Так началась новая жизнь в колхозе.

Были у завхоза дни, недели, когда он никуда не ездил, а рабочих рук всегда в колхозе не хватало. Приходит к нему бригадир подряжать на какую-нибудь работу, а Василий Егорович всегда отпирается, не идет работать – мол, катар желудка, никуда не денешься. А он ведь парторг. Ему бы везде передовым быть, а не хвататься за живот.

Трудодни все равно идут, как парторгу. Зато, когда предложат поехать на базар, продать или купить, он даже с постели поднимается и едет. Боялся, как бы другого за него не послали.  Надо же, мол, колхозу помочь, говорил. Да! На чужом добре он всегда мог поживиться.

И вот однажды после посевной Правление колхоза решило продать две тонны подсолнечного масла и тонну пшеничной муки, чтобы на вырученные деньги закупить сбрую и другие вещи для уборки хлеба. Надо же готовиться заблаговременно. Назначили троих колхозников на базар, но завхоз, хотя и «больной», охотно согласился поехать. Сам, говорит, поеду, я всё-таки хозяин. Но Правление решило послать на базар и меня как члена ревизионной комиссии с этим товаром. Завхоз об этом не знал.

В субботу рано утром на трёх бричках-пароконках мы отправились в Стерлитамак на рынок. Передовым поехал сам завхоз, взяв с собой на вторую пару своего свояка и двоюродного брата Семёнова Ивана Алексеевича, по прозвищу «Лобан». Тоже охоч был на чужое.

На третьей бричке поехал Роман Кузьмич Ветров. В конце деревни и я к Роману подсел. Приехали в город – и сразу на рынок. Я тут же им представился, за чем прибыл. Они торгуют, а я просто наблюдаю, как идёт дело. Заставляют меня собирать деньги и делать расчёт с покупателями, я им ответил, что на это дело не уполномочен. Тогда они решили послать меня в магазин купить что-нибудь покушать – тоже отказался. Сижу себе, наблюдаю за торговлей.

Завхоз понял в чём дело и насторожился. До вечера всё не продали, поехали ночевать на постоялый двор. Там я заставил все уложить на склад. Разгружать и утром грузить на подводы я, конечно, им помогал. Склад же велел опечатать на ночь. Хозяин постоялого двора Чаплыгин Степан Афанасьевич исполнил мою просьбу. Он был тоже наш колхозник. Вечером Лобан просит денег на водку, но завхоз ему не даёт. Так и ночевали. На утро опять на базар.

К обеду всё распродали, пересчитали все деньги, согласно накладным, составили акт на продажу с учетом распыла и развеса, и деньги завхоз сдал в Госбанк на текущий счет колхоза

Здесь «навара» им не осталось. Базар был «неудачным». Лобан на меня шипит, а завхоз просто молчит, ничего не говорит. Он  этого не ожидал. Правда, когда я составлял акт на продажу, то отметил в нём, что за погрузочные работы сделаны некоторые расходы.

Вот завхоз Лобану и Роману выдал денег на два литра водки. На оставшиеся деньги купили конфет – ребятишкам на гостинец.

Все наши расходы составили тридцать рублей. Завхоз и я водку в тот день не пили, да я еще и молодой был. Масло продали по 10 рублей за литр, муку по 8 рублей за пуд, вырученных денег мы сдали в Госбанк около трёх тысяч рублей. С тем и приехали домой.

На утро завхоз сдал авансовый отчёт и все документы. Новый счетовод, Подрядов Иван Васильевич,  просто удивился – как, говорит, сходно всё продано, и деньги сданы в Госбанк. Такого у нас ещё не было.

А председатель колхоза Яков Иванович Ярыгин с иронией сказал, что это благодаря ревкомиссии. Сам же думал: вот, сукин сын, и «навара» не оставил, и завхозу не удалось ничего хапнуть. За это члены Правления меня поблагодарили,  а председатель и завхоз долго на меня сердились.

Зиму мы ведём ревизию, проверяем все документы. Готовимся к годовому отчёту. Конечно, во время ревизии выявляем нарушения в кассовых документах, за что делаем начёт или председателю, или завхозу, или ещё кому: кладовщику или завфермой.

В колхозе тот, кто стоял у руководства, хотел как можно скорее обогатиться за счёт других. Мешала ревкомиссия – во всё совала свой нос и в некоторой степени мешала мошенникам. Нам уже и кличку придумали свою – «глаз колхоза». Но это нисколько нас не смущало. Некоторые эту комиссию побаивались.

Потом меня поставили бригадиром, а в начале войны с июля 1941 года перевели счетоводом колхоза. В ревкомиссию избрали малограмотных и неопытных женщин. С должности счетовода я и был мобилизован в трудовую Армию. Так пришлось мне менять колхозную жизнь на производственную…