РОДИНА
В
предуральских степях, среди небольших гор и оврагов, в Мелеузовском районе
Башкирской АССР раскинулась наша деревня Тавлинка.
Стоит
она на левом берегу небольшой речки Сухайла. С двух сторон – с севера и запада –
ее защищают небольшие горы, а с востока и юга протекает Сухайла. За речкой до
двух километров в ширину и до пяти в длину простираются заливные луга, а у
самой воды высятся деревья – вётлы, ивы, тополя и заросли тальника.
Горы,
которые защищают деревню от ветра и бурана, небольшие, безлесные, прорезаны
глубокими оврагами, но зато за горами – равнина, гладь гладью. Степь широкая и
необъятная! Видно за 20–30 километров в круговую.
Деревня
стоит как бы в яме. И в правду люди говорили, что, чем в Тавлы с горы съезжать
на лошади, лучше по ровной дороге десять километров проехать, а наши лошади уже
привыкшие, сходят с горы честь по чести и воза не растрясут.
Тавлинка
– небольшая деревня, жителей в ней всего
60–65 дворов. Население в основном мордва, нас, русских, – три-четыре семьи.
Жила
мордва зажиточно и дружно. В Тавлинку из близлежащих деревень всегда приходили
наниматься в работники те, кому жить было тяжело. В пору посевной, сенокоса,
страды на уборке хлеба в Тавлинке всегда находилась работа. Иногда нанимались
на круглый год.
Речка
Сухайла – небольшая, летом в ней много всяких ям, заводней и плёсов. Есть
перекаты. Но зато в половодье разливается по заливным лугам до двух километров
в ширину, и глубина ее становится опасной – утонуть можно запросто.
Речка
берет свое начало в предуральских степях, выше села Мелеуз (к западу), и течет
на север. Ниже по течению за деревней Васильевка впадает в реку Ашкадар, а
затем, около города Стерлитамак, в реку Белую – одну из самых больших рек в
Башкирии, приток рек Камы и Волги.
Во
время половодья в Сухайлу заходит рыба и довольно-таки приличная. На лето она остается по ямам и заводям. Жители
деревни всегда ловили в них рыбу весной и летом.
Заливные
луга по оба конца деревни раскинулись до пяти-шести километров в длину, по
всему водоразделу речки. В лугах всегда было много цветов, разнотравья. Весной
в них гнездилось большое количество разных птиц: дикие утки, цапли, кулики и
другие водоплавающие. Иногда залетали и дикие гуси. А в кустах тучи грачей,
галок, кукушек, скворцов, синиц, воробьев свивали свои гнезда и выводили
детенышей.
За
деревней по горам и оврагам тоже много было всяких цветов и всевозможной
зелени. В весеннюю пору над деревней просто стоял в воздухе аромат от разных
цветов, леса и лугов.
По
горам рос ковыль. Весной, бывало, когда не хватало корма скотине, люди выгоняли
ее «на гора», «на ковыль», пока он мягкий, и пасли до подхода основной зелени
на выгоне.
Словом,
природа давала всего – и для людей, и для скота, и пернатым, которых никто не
трогал и не разорял гнезда. Поэтому мордва и выбрала эту местность для
поселения, купив землю у башкир.
Через
Тавлинку проходила дорога в город Стерлитамак и другие села.
Жила
мордва богато, весело и дружно, крепко поддерживая друг друга.
Только
у одних Давкиных, Старыгиных да Начаркиных земли было более тысячи десятин
собственной, и много еще земли под посевы зерновых арендовали у местных башкир.
А скота уже и счету у них не было. Лошадей, коров, нетелей, овец содержали на
хуторах, на арендованной земле. Помногу водили и домашней птицы.
Всем
этим хозяйством управляли старики, а ухаживали за скотиной наемные работники и
работницы.
Семьи
у мордвы были большие, жили все вместе – сыновья, снохи и внуки со стариками.
Но потом стали сыновья со своими семьями делиться – жить отдельно.
Другие
семьи тянулись за богачами, работали, не покладая рук, хотя и земли у них было
маловато.
Вот
в этой деревне Тавлинке среди мордвы и поселился мой дедушка Герасим Дмитриевич
Ткачев со своей супругой Агафьей Аввакумовной и детьми. Бабка-то была по национальности мордовка, а дедушка –
русский.
Детей
у них было три дочери да сын Петька – это мой отец. Старики в свое время жили в
Мордовии, неподалёку от города Саранска, тоже в деревне Тавлы. В 1870 г., после отмены
крепостного, права дедушка наш Герасим Дмитриевич с семьей решили переехать в
Башкирию, на новые земли.
Вначале
они поселились в деревне Танеевка близ города Стерлитамака. Семья у них была в
то время небольшая: самих двое, да двое детей – дочь Наталья и сын Петька,
самый младший.
Старшая
дочь Евдокия была уже замужем за Ефимом Петровичем Дяткиным, выдана в
мордовскую семью. Вторую дочь, Авдотью
(ее просто звали «Няня»), выдали в деревне Танеевка, куда и родители
приехали, замуж за русского Корнеева Федора Андреевича. Дедушка мой Герасим
первое время работал конюхом у приказчика барина Депрейсова, в имении около
горы Долгой, недалеко от деревни Танеевки. А бабушка Агафья была там горничной
прислугой.
Так
жили они пять лет. Затем семья Давкиных, куда была выдана дочь Евдокия, купила
землю у башкир, за пятьдесят километров южнее города Стерлитамака, и переехала
туда – в деревню Тавлинка.
Там
уже жили семьи Начаркиных, Бивняевых, Рузановых, Бардиных, Вадяскиных,
Варавиных и другие.
Дедушка
Гарасим со своей семьей, переехал в Тавлинку, поближе к своей дочери, купил у
башкир немного земли в надежде, что зять будет им помогать.
Корнеевы
так и остались жить в деревне Танеевка.
В
Тавлинке дедушка построил себе дом. Купили скотину, пара лошадей у них была,
завели домашнюю птицу и стали жить на новом месте. Благо, что зять, Ефим
Петрович, всегда помогал тестю.
Выросла
у них дочь Наталья, ее выдали замуж за Бардина Николая Фомича – тоже в
мордовскую семью. Так и породнились они вплотную с мордвой.
Шли
годы: подрос сын Петька, в деревне его звали просто «Петруха». Женили его на
Евдокии Васильевне – единственной дочери лавочника Василия Карповича Воронова
из села Ромодановка.
Старики
зажили на большую ногу. Молодежь работает в поле, да и сам дед был еще при
силе, а бабка Агафья управлялась по дому.
У
Петьки-Петрухи пошли дети. Народилась дочь Ирина, затем вторая – Арина (Маня ее
звали), третья дочь – Фиёна, сын Ефим и еще один мальчик – Егорушка.
Только
бы надо радоваться, но вот случилась
беда. В 1905 году, весной, жена Петрухи – Евдокия после родов сына Егорушки
скоропостижно скончалась, следом в скором времени умер и новорожденный
Егорушка. Семью постигло большое горе. Петька остался вдовым с четырьмя детьми.
Кто пойдет на четверых детей? А жениться надо! Кто-то должен за детьми
ухаживать, им ведь нужна мать, а бабка уже стала старенькая, ей одной не
управиться.
Прошло
некоторое время, даже и сорок дней после смерти жены не исполнилось, Петруха
женился на второй. Взял он из деревни Варварино (за двадцать километров) вдовую
Матрену Измайловну, моложе на восемь лет. Муж у Матрены Измайловны умер в 1904
году на фронте, во время русско-японской войны. Девочка была у нее от первого
мужа, тоже умерла. И вот она решилась пойти за Петруху, на четверых детей. Она
сама росла сиротой, осталась от матери
семи лет и от отца двенадцати, вот и пожалела сирот.
Правда,
двух старших девочек, Ирину и Маню, взяли на воспитание дедушка с бабушкой,
родители умершей дочери, а Фиёна, дочь
пяти лет, и сын Ефим – ему шел
третий год, остались при мачехе.
Жизнь
есть жизнь. Она всё требует ставить на свое место.
За
детьми Матрена Измайловна ухаживала как за своими родными, привечала и тех двух
девочек, что у дедушки-лавочника жили.
Свекровь,
Агафья Аввакумовна, цены своей снохе не ставила. Везде и всюду в разговорах с
соседями хвалила ее, и дети все называли ее мамой. А младший Ефим – он даже до
двенадцати лет и не знал, что у него мать не родная. Настроение в семье стало
нормальным. Пошли у них совместные дети.
Так
родила ему Матрена Измайловна еще тринадцать детей, почти каждый год рожала.
Была старшая дочь Ольга, затем Наталья, тут пошли и пошли дети друг за дружкой.
Десятым по счету народился я –
Илюша – молёный, прошеный, затем еще Сергей, за ним еще было двое и, наконец,
четырнадцатая по счету, тринадцатая от отца – сестренка Тоня. Остальные дети,
родившиеся в промежутках, умирали, не прожив и года.
Оставшихся
в живых девятерых детей надо было воспитывать, обувать и одевать. Старших трех
дочерей еще до 1917 года выдали замуж. Остался старшим, хозяином в дому, сын
Ефим, а мы еще маленькие пацаны. Ефим женился в 1920 году. А на следующий
1921-й год – недород хлеба, в стране был сильнейший голод. Ходила холера,
многие болели тифом. У нас все семья болела этой болезнью, много умирало от
голода и от болезней.
У
отца был кое-какой запас хлеба, так что семья наша хотя и бедно, но
перебивалась с продуктами питания.
Так
и жили все вместе большой семьей. Сестру Ольгу выдали замуж в 1927 году. Нас
при родителях осталось несовершеннолетних четверо детей – Наталья, Илья, Сергей и Антонида.
Дед
Гарасим Дмитриевич был мужик работящий, скромный, тихий, смирный. Он не мог
даже где следует постоять за себя. Отец тоже был хорошим семьянином и прилежным
работником. Все старался работать на благо семьи. Дедушка всегда говорил своему
сыну: «Сынок мой, когда пойдешь на работу в поле, ни с кем не здоровайся. Пусть
другие люди с тобой здороваются».
Это
он говорил, чтобы сын Петька выходил на работу в поле раньше всех, когда в поле
нет никого и не с кем там здороваться. Так он и делал, исполнял наказ отца.
Бабка
Агафья Аввакумовна была женщиной смелой, находчивой и много знающей. Она была
хозяйкой своего дома-семьи и всей деревни. Бабка Агафья лечила детей от сглазу,
от притки, от крику, от сибирки и от всех болезней. Лечила она и взрослых, и
скотину. А, кроме того, была повивальной бабкой, принимала детей от рожениц не
только в своей деревне, но и за пределами ее, в округе за 8–10 километров.
Она
была человек справедливый. Не любила пьяниц, разгильдяев, дебоширов. Ее считали
в деревне самым начитанным и всеми уважаемым человеком.
А
как же не уважать, когда она всему голова? Ее в свое время звали «начальником»
всей деревни.
Бывали
и такие случаи. Когда в деревне муж, возвратившись домой в пьяном виде, начинал
скандал в семье, бил свою жену, та приговаривала: «Бей, бей, завтра все
расскажу бабке Агафье Герасиной» (так ее звали в деревне).
Муж,
конечно, переставал бить из-за боязни, что попадет ему от старухи, и ложился
спать. Когда наутро выгоняли скотину в табун, а бабка Агафья тоже провожала
свою корову и овец, Иван – вчерашний драчун, встретившись с ней с глазу на
глаз, терялся и падал в ноги, прося прощение: прости бабка! Я больше свою
Настасью пальцем не трону. Прости, больше не буду…
А
бабка, смекнув в чем дело, огревала Ивана вдоль спины дрыном (она его всегда с
собой носила), чтобы больше не делал глупостей, не бил жену и не пугал детей.
Вот
такая была ее расправа с хулиганами!
Даже
попы и муллы приходили к ней советоваться по некоторым житейским вопросам. Сидят,
бывало, за самоваром с ней, чай пьют, и разговоров у них конца нет.
И
не хватятся, как ведёрный самовар с кипятком втроем выпьют, наклонять станут.
Вот
какая была она женщина! Грамоты почти никакой не знала, но память у нее была
отменная. Она хорошо запоминала, особенно молитвы и разные заклинания, которые
помогали ей в лечении детей, взрослых и скотины. Отлично знала на практике
акушерское дело, и все, кого это дело касалось, шли к ней с большой просьбой за
помощью. Будучи уже престарелой, она передала свои знания моей матери Матрене
Измайловне. Это ей пригодилось в дальнейшей жизни.
Так
мы и жили со своей большой семьей. Старики – дедушка с бабушкой – стали совсем
старенькие, немощные, да и родители-то наши уже в годах, а мы еще
несовершеннолетние. Брат Ефим Петрович и невестка Ольга Константиновна – у них своя семья, тоже сам четвертый,
хозяйство, хотя и небольшое, но почти все легло на их плечи. Помогали в работе
в поле, на уборке хлеба сестры: Ольга, пока не вышла замуж, и Наталья – она
была еще девушкой, но постоянно болела. Ну, а я, Илюшка, хотя еще и мал и
малосилен, но с братом Ефимом приучался к сельскохозяйственным работам – пахать
и бороновать поле, ухаживать за скотиной.
Когда
народился у брата Ефима сын Иван, тогда и мне в пору страды по силе предстояла
работа – нянчить новорожденного Ванюшку. Бывало, на вязке снопов в поле
соорудят мне из снопов шалаш, и мы там с Ванюшей вдвоем «воюем».
Вот
так и проходило время. Родители, конечно, на уборке хлеба, а мы в шалаше,
благо, что нам каши наварят, жуй соску, корми ребенка, чтобы не плакал и не
отвлекай мать от работы. Дома тоже мне приходилось все время возиться с детьми:
то с Шуркой и Иваном, то с Тоней, младшей сестренкой.
Брат
Ефим и невестка Ольга и не мечтали делиться от нас, говорили всегда, что, мол,
вот когда подрастут ребята, то есть мы с Сергеем, тогда видно будет, а сейчас
пока будем жить вместе.
В
1921 году отец Петр Герасимович купил в селе Зирган большой дом, перевез его в
деревню и поставил на своей усадьбе. Дом хороший: живи в нем и радуйся, семья
ведь большая, места всем требуется. Старый дедушкин дом сломали на дрова.
Но
в новом доме жить нам долго не пришлось. В 1929 году отец его продал на школу в
другую деревню, а на вырученные деньги купил другой дом для сына Ефима и вынужден
отделить его, ибо жить вместе, как мечтали раньше, было невозможно. А ребятам,
говорил отец, купим другой дом поменьше. Так он и не успел.
В
1928 году его посадили ни за что. Пробыл он в колонии шесть месяцев и пришел
домой. За это время у нас отобрали лошадь одну из трех, корову одну из двух,
пять голов овец из десяти, сеялку восьмирядку, швейную машинку у матери – для
организации коммуны.
Когда
отец вернулся из колонии, он вместе с другими богачами Давкиными и Начаркиными,
у которых тоже много было отобрано скота и другого инвентаря, поехал в Москву к
товарищу Сталину с жалобой на действия властей. Тогда отцу по указанию товарища
Сталина И.В. все вернули обратно, а другим сказали, что возможно и еще
«позаимствуют».
Вот
после этого отец окончательно решил отделить сына Ефима: хоть, дескать, ему
будет жить полегче. А нас, говорил он, видимо, до конца доконает
племянничек Гришок – он был
председателем сельсовета. Гришок – это сын Натальи Бардиной, сестры отца.
Через
год, в октябре 1929 года, отца окончательно посадили в тюрьму и сослали на
десять лет.
Ефим
был уже отделен и жил в своем доме, а нам отец не успел купить дом.
Весной
1930 года нас раскулачили, дом увезли на
школу, а мы поселились в саманке, переделав ее под жилье.
В
этой землянке-саманке мы прожили около десяти лет, до 1939 года, пока не купили
свой дом.
Дедушка
Герасим Дмитриевич умер своей старческой смертью в 1923 году, на 83 году жизни.
А бабушка Агафья Аввакумовна умерла в 1924 году, на 86-м году жизни. Умерла она
от воспаления мочевого пузыря. Когда ее хоронили, то приходили и приезжали
почти все роженицы, у кого она была повивальной бабкой, и приносили по ленте
шелковой разных цветов. Все это обвязывали ей вокруг рук, с тем ее и
похоронили.
После
смерти бабушки, акушерством стала заниматься моя мать Матрена Измайловна. Она
также лечила детей, взрослых и скотину, и у нее
превосходно получалось.
Вот
такая жизнь была в нашей семье, а годы шли своим чередом. После переезда в 1931
году брата Ефима Петровича со своей семьей в Сибирь, мы остались жить в своей
саманке. Одни с матерью. Мал малым. И некому за нас заступиться, варились, как
говорится, в своем соку.
ДЕТСТВО
Родился я в 1917 году 19 июля по
старому стилю, 1 августа – по новому стилю в семье крестьян деревни Тавлинки Мелеузовского
района Башкирской АССР. Родители мои Ткачевы Пётр Герасимович и Матрёна
Измайловна жили в деревне, занимались хлебопашеством и домашним хозяйством.
В Октябре 1917 года в России
победила Социалистическая революция и установилась Советская власть. Детство в
первые годы жизни проходило по всякому. В 1921 году пережили голод и тиф –
тогда в постели лежала вся наша семья поголовно. Люди валились, умирали от
голода и болезней, как снопы на поле. Был голодный год по всей стране. После
этого, с 1922 года, стали получать хороший урожай хлеба и понемногу народ начал
поправляться.
Затем наступили времена НЭПа – новой экономической политики. Советское
государство разрешило крестьянам развивать своё личное хозяйство, чтобы не
умереть ему с голоду, да и городу помогать. Вот тогда-то и начал развиваться
крестьянский люд.
Семья наша жила не богато и не
бедно. Хлеба хватало, скотина водилась. В зимнее время отец ездил в извоз к
торговцам в город Стерлитамак, имел некоторый приработок. А в доме в хозяйстве
управлялся дедушка Герасим, пока он был при силе, и брат Ефим с женой Ольгой,
да мать с работником. Отец на зиму нанимал работника – сироту Федьку
Кривобокова из села Покровки. Вот он зиму ходил
за скотиной, а весной помогал на посевной.
Когда мне исполнилось семь лет,
надо было меня отдать в школу учиться, но в нашей деревне школы не было. Да и
старший брат Ефим стал роптать, выражая своё недовольство – вот, мол, его в своё время не учили, заставляли
работать в поле и по дому, а любимого сыночка, это значит меня, хотят сделать
учёным.
Да! Я был любимым сыном у отца и
матери. Ведь у матери я остался жив десятым по счету. Мать моя говорила, что я
был моленный, прошеный и Господь дал ей меня. Отец же принял на себя оброк:
если родится сын на Ильин день, то назовем его Ильёй. Так оно и вышло, и
случилось, что родился я как раз накануне Ильина дня.
Учиться мне пока было негде, в
другие села, где были школы, отец отдавать меня не решился. Глуп, говорил, еще.
Успеет, научится…
Старший брат Ефим приучал меня к
хозяйству. Ездил я с ним в поле пахать и сеять весной, а во время уборки хлеба
нянчил в поле Ивана – сына старшего брата, затем и девочек – Шуру и Таню. Зимой
ухаживал вместе с братом за скотиной. Хотя это и был детский труд, но брат
радовался, что растёт ему помощник.
В свободное время я сильно
тяготился к книгам. Старался учить грамоту и заслушивался отца. Отец был
неграмотный, но память у него была хорошая. Он рассказывал много всевозможных
сказок, былин, пословиц, загадок и других рассказов. И вот, бывало, после
очередной поездки в извоз приедет домой довольный и навеселее: мол, сходно
вышла поездка, а к вечеру к нему уже тянутся мужики-соседи. Он им и начнёт
рассказывать всякие рассказы и случаи, происшедшие с ним в пути, в извозе.
Слушают его мужики, уши развесят, а
мы, притаившись с братишкой Сергеем где-нибудь около них, ловим каждое
отцовское слово.
Он с товарищами из деревни много
раз ездил по извозу: из Стерлитамака они возили в Уральск, Сольилецк и другие
города разные промышленные товары от стерлитамакских купцов Патрокеевых,
Усмановых. А оттуда привозили соль на Стерлитамакскую соляную пристань. Потом
соль в полую воду по рекам Белой, Каме и Волге на баржах отправляли в Москву,
Петербург и другие города России. За это они имели хороший заработок.
Так вот, наслушается отец в дороге
на постоялых дворах от народа всяких рассказов и побасёнок, ну и прёт их дома
мужикам, а они только слушают.
Осенью, когда управятся с урожаем,
он всегда ездил в Оренбург, привозил оттуда арбузы величиной, как выражался, с
«заднее» колесо у телеги. Привозил фрукты и другое. А к празднику Рождества
Христова и Масленице обязательно привозил домой свежемороженую рыбу из
Уральска.
До революции отца, хоть и
неграмотного, ежегодно избирали старостой в деревне. После революции до 1926 года
он тоже был старостой. Из каждой поездки народ его уже поджидал для решения тех
или иных вопросов в деревне.
В 1921 году отец купил себе большой, пятистенный дом
глаголем. Перевез его из села Зирган и поставил на своей усадьбе, а старый
маленький и уже ветхий дом сломал на дрова.
Семья у нас была большая, из
одиннадцати душ, места требовалось много. Старший брат Ефим еще был не
отделённый. У него своя семья – три души. И ждали еще прибавку. Да нас восемь
со стариками! И тоже ждали прибавки, мать ходила последние дни беременная. Это и заставило отца купить
другой дом, напрячь все силы.
У нас было много родни. И это
совсем неплохо. Родители наши, бывало, как соберутся на какой-нибудь праздник
или свадьбу, приглашают столько родных, что и места не хватает в домах, чтобы
каждого усадить за стол, угостить, как положено. Но родные на это не обижались.
Было бы приглашение. Свадьбу, например, играли не только у родителей жениха и
невесты. Целую неделю потом, а то и больше, ходили по дворам родных.
А ежели престольные праздники, то
собирались в какой-нибудь деревне и кутили, сколько всем влезет.
После уборки хлебов первый
престольный праздник – Сергиев день. Это
8 Октября. Отец мой с зятьями и дочерьми ехали в деревню Танеевку за 50 километров,
начинали гулять оттуда. Погуляют, а потом всей гурьбой с танеевскими
родственниками едут к нам, в Тавлы. Здесь праздновали престольный праздник
Покров (14 октября). Тоже неделю пьянствовали, отмечали праздник. Потом делали
небольшой перерыв.
На Казанскую, 4 ноября, с другой
родней ехали в Краснояр и в Григорьеву
отмечать их престольный праздник.
Затем, 16 ноября, в деревне
Саратовке праздновали Егорьев день. Там родня моей матери – надо же и их
навестить, и с ними попировать. А 20 ноября опять праздник – Михайлов день. Ездили в гости в деревню
Михайловку, за город Стерлитамак, там племянница отца. Потом перерыв до
Рождества Христова. Тут пост – пьянствовать не практиковалось.
На Рождество Христово, 7 января,
приезжали гости к нам, в Тавлы. Пьянствовали неделю и более. Затем ещё заход
делали на Масленицу, тоже гульба с блинами по дворам на неделю до Великого
поста.
А уж как начнётся Великий пост, то
всё затихнет до Пасхи и следующего года, когда уберут хлеба. Тут уж мужик
работает, трудится в поте лица, и днём и ночью – ни компании, ни гулянки.
Жили в своё время, трудились и
веселились. Бывало, мать моя одной браги к праздникам готовила по 40–50 ведер,
ну, а водка своей дорогой. Про кушанье и в помине нет, всего вдоволь. Пей,
гуляй, веселись, коль хорошо потрудился!
Я с детства был пристрастен к
книгам, мать меня заставляла читать и книги божественные. На славянском языке
книги я читал свободно и успешно, а на русском языке тем более. Приносили мне
церковные книги, которые я также читал и изучал.
Когда
в селе Ромодановке закрыли церковь, все книги, которые там были, роздали нам в
школе на бумагу для писания уроков. Бумаги чистой в то время не было. Уроки
выполняли на старых книгах между строками и на полях, в том числе и на
церковных книгах. Из них я выбрал некоторые и читал. Если в книгах встречались церковные песни-псалмы, то мать
наша пела их на голос и нас приучала. Затем пели мы всевозможные стихи на
похоронах или на поминках.
Так
мы пристрастились петь с матерью: я, братишка Сергей, с нами и сестренка Теня.
Подтягивали нам и старушки, которые бывали на поминках, пели мы стихи
задушевные и печальные, грустные, что без слёз не обходилось. Старушкам это
нравилось, а нам тем более – благо, на поминках покормят, да ещё и с собой
дадут. За церковные песни меня в деревне прозвали «монахом». Эта кличка моя
сохранялась вплоть до Отечественной войны 1941 года.
В
церковь я любил ходить ещё с детства, послушать, как там поют певчие. Но сам ни
разу не становился на клиросе. Хотя и приглашали. А вот на похоронах решался
петь. Когда мне стало уже семнадцать лет, то молитвы и стихи отошли в сторону,
хотя «монахом» меня продолжали называть…
Зимой по вечерам у нас собирались
вечеринки, приходили подруги сестёр Ольги и Натальи на посиделки, благо изба
просторная. К ним, как правило, приходили ребята с гармошкой.
Отец, бывало, когда был не в
отъезде, любил слушать песни, которые исполняли девушки, а им подпевали парни.
Еще он любил слушать музыку под гармонь и смотреть девичьи танцы, хотя сам
танцевать не умел. Поют, бывало, девушки
всякие старинные песни, а он сядет около них и слушает, слушает до тех пор,
пока не расплачется. К этим девчатам подсаживался и я, подтягивал им напевы.
Получалось здорово!
В отдельные вечера мы пели песни
уже своей семьей – мать, сноха Ольга, две сестры и я. Получался небольшой
семейный хор. Отец любил песню «Солнце всходит и заходит, а в моей тюрьме
темно». Тут уж он от души наплачется!
Песен я научился множество, знал их
наизусть и мотивы тоже. Так проходили вечера в нашей семье до глубокой ночи.
Приходили слушать наши песни и соседи. Ребятам и девчатам под конец вечера
расскажет, бывало, отец про что-нибудь страшное, даже волосы на голове дыбом
становятся (про колдунов, волшебников, разбойников, или ещё про кого-нибудь).
Девушки и ребята уже боятся идти домой ночевать. А он им подшучивает: ложитесь,
мол, спать здесь, чего из-за одной ночи идти домой, завтра ведь опять надо
приходить. Тогда принесут они соломы со двора в дом, настелют на полу и спят до
утра все подряд, а он был этим очень доволен.
Так шли годы, и проходило моё
детство в веселии и в шутках. Но книг я не бросал, зубрил грамоту.
В 1925 году, весной, когда все люди
в деревне готовились праздновать Троицу и украшали по обычаю зеленью и ветками
берёзы свои дома, брат Ефим запряг в тарантас карего мерина (ленивый он был
донельзя!), чтобы поехать в луга накосить травы и наломать веток для украшения
дома. Собрались и мы у двора: я, братишка Сергей и старший брат Ефим. Садимся в
тарантас, а Ефим поставил в тарантасе косу череном вверх, и говорит мне:
– Парень ты уже большой, садись
управлять лошадью, полезай на козла, вот тебе вожжи и дуй. Ты уже мужчина!
Я стал перелезать из кошовки на
козла, а тут стояла коса лезвием кверху. Сорвавшись с козел, я и срезал косой
всю левую ягодицу. Вот тебе и «ЧП»!
Невестка Ольга, жена брата Ефима,
неподалёку снимала бельё с верёвок, готовилась идти в баню. А как увидела, что
со мной случилось, подбежала ко мне, зажала руками обе половинки ягодицы и
кричит мужу:
– Скорей, к доктору!
Дома быстро все об этом узнали.
Мать моя, испугавшись, сразу упала замертво. Сёстры с криком выбежали на улицу
к тарантасу. Сноха положила меня на колени вниз лицом, а я был в беспамятстве.
Отца дома не было, он ещё не приехал с поля.
Больница была в Стерлитамаке, а это
35–40 километров, и уже вечер! Но раздумывать некогда. Брат Ефим и невестка
Ольга срочно на этой же подводе поехали за три километра в деревню Бобринку к
ветеринарному фельдшеру дяде Грише (фамилию его не помню). Дядя Гриша сделал мне промывку раны, засыпал иодоформой, забинтовал и велел приехать
завтра.
С такой травмой меня возили к нему
почти каждый день на перевязку, и в течение шести–семи месяцев рана моя зажила,
и я стал ходить, как положено.
Этот случай ещё на год оттянул меня
от учёбы в школе. И только в 1926 году, девятилетнего, отец отдал меня учиться
в село Краснояр, за восемь километров от дома. Вместе со мной поехал учиться в
первый класс мой двоюродный братишка-одногодок Павлик Бардин.
Учились мы в первом классе хорошо,
ведь я уже до школы всю грамоту изучил наизусть дома. Легко запоминал
стихотворения, рассказы, свободно читал книги, даже Псалтырь на славянском
языке читал без запинки. Научился дома писать и решать задачи до сотни на все
четыре действия. Павлик тоже дома изучал грамоту.
В школе, куда мы прибыли учиться,
учитель Василий Кузьмич с охотой принял нас на учение и был нами доволен, хотя
мы прибыли с опозданием. Жили мы с Павкой на квартире у старушек-монашек – в их
келье. Тесновато было, но мы мирились.
В этой же деревне Краснояр была
выдана замуж моя сестра Фиёна. Но она вышла на троих детей, поэтому наши
родители не поселили нас к ней, а оставили у монашек.
– Это будет лучше, – говорили они,
– надёжный надзор!
Вот мы и попали между двух огней. В
школе учили уже по советским книгам и правилам, а монашки нам прививали
смирение и покорность, учили усердно молиться богу и послушанию старших.
Бывало, перед сном, после уроков и выполнения домашнего задания, нас ставили на
молитву по сорок земных поклонов на ночь. А утром тоже молимся. И уже после
завтрака идём в школу.
Даже игрой на улице с товарищами
нас ограничивали, держали строго. В воскресные дни мы ходили в церковь к
обедне, это уже было правилом. Правда, деревянная церковь в Краснояре осенью
1926 года, под Казанскую, сгорела, и обедню служили в большом поповском доме,
рядом с нашей кельей. Монашки во всём верховодили и нас привлекали. Что же
поделаешь, мы подчинялись, а основное знание черпали в ученье.
В каникулы, они пришлись на
Масленицу, мы приехали домой радостные и довольные тем, что отдохнём дома,
наконец, от земных поклонов. После каникул отец отдал меня учиться в село Ромодановку,
поближе, а Павка поехал обратно в Краснояр.
В Ромодановку в феврале 1927 года
за Бабикова Ивана была выдана замуж моя сестра Ольга. Теперь я жил у сестры и
учился во втором классе. По знаниям меня туда приняли.
На следующий учебный год в нашей
деревне открылась своя школа, а в феврале 1928 года отца моего забрали,
арестовали и посадили в тюрьму на шесть месяцев. И так как отца посадили, да
ещё и под видом кулака, меня из школы с третьего класса исключили. Третий класс
я заканчивал дома, брал уроки, зачётки ходил сдавать к учительнице Марие
Алексеевне Григорьевой, на квартиру. Она была хорошей приятельницей моей сестры
Ольги. Знала и мою мать, вот и взялась, хотя с опаской, доучить меня на дому.
Младший брат Сергей в том году
только начал учиться в первом классе, но его тоже исключили вместе со мной. Чем
мы были виноваты за отца? Видимо, было указание свыше, а то и местная власть
озоровала.
За что отца посадили, я толком ещё
не понимал. Знал только одно, что брат мой двоюродный, племянник отца, Бардин
Григорий Николаевич (звали его просто «Гришок»), по возвращении из рядов
Красной Армии был поставлен председателем организованного тогда Тавлинского
Сельского совета. Гришок и сыграл в этих арестах важную роль.
Наряду с богачами, которых тоже
посадили, пошел и наш отец. За то, что батрачил, якобы, у нас Федя Кривобоков, сирота. А дело в том, что старший брат, Ефим, был
единственным из трудоспособных мужчин в семье из одиннадцати душ. Не мог он
один управляться в хозяйстве, был ещё не отделён, жили вместе. Вот и взяли
сироту в помощники.
Конечно, когда в деревне стали
выбирать, кто побогаче, и у кого можно кое чего взять для организации коммуны,
то Гришок, как председатель Сельского совета, не мог воздержаться от того, что
его дядя Петруха подпадает под эту статью. Дал согласие на раскулачивание, не
стал защищать родного дядю.
Когда отца посадили, в хозяйстве у
нас конфисковали некоторые «излишки». Взяли одну лошадь из трёх, две оставили,
одну корову из двух, пять овец, сеялку восьмирядку, да у матери швейную
машинку. Вот и все «излишки». А что же осталось в хозяйстве практически на две
семьи?
Конфискация «излишков» имущества
проходила повсеместно по всей Башкирии, по всему Союзу. У многих богачей:
Девкиных, Начаркиных, Сарагиных, Зирняйкиных и других тоже конфисковали
«излишки» в хозяйстве, а мужиков на первый случай подвергли аресту. Отец наш
попал по злу от богачей. Детей этих богачей тоже исключили из школы.
Через шесть месяцев, после отбытия
наказания, в августе месяце 1928 года, отец вернулся домой, с ним пришли и
остальные его товарищи из заключения. Последние были недовольны действиями
властей, особенно обижались на Гришка, стали искать справедливости. Так
началась вражда - междоусобица в деревне. Стали делиться на два лагеря. Лагерь
бедняков и лагерь кулаков.
Смельчаки из богачей решили поехать
в Москву к тов. Сталину И.В. с жалобой на местную власть. Выбрали трёх
представителей от Давкиных, Начаркиных и моего отца Петра Герасимовича. Так они
и поехали в Москву. В Москве Сталин эту делегацию принял в Кремле. На приёме
ходоков участвовал и Всесоюзный староста М.И.Калинин.
Товарищ Сталин выслушал жалобу
ходоков, в том числе и жалобу моего отца о том, что на одиннадцать душ семьи из
их хозяйства нашли «излишки».
Тогда Сталин дал указание, чтобы всё, что было
конфисковано у нас, вернули обратно. А остальным товарищам ответил, что, мол,
взяли у них «излишки» для создания коммуны, и ещё, если будет нужно, возьмут
для создания колхозов.
С тем ходоки и вернулись домой.
Пока они ехали из Москвы, к нам уже
на двор привели корову, овец, вернули сеялку и швейную машинку, а лошадь наша,
кобыла серой масти, пала в коммуне – она
была очень горячая, её просто там загнали.
Приехав домой, отец стал
поговаривать: как же теперь будем жить дальше? Ну, как-нибудь проживём, а
весной видно будет.
Прошли зима, весна и лето. С полем
убрались, а осенью в 1929 году отец решил старшего сына Ефима отделить:
– Живи, сынок, отдельно со своей
семьей. Видишь, время сейчас какое? Дай то Бог тебе счастья!
После этого отец продал свой
большой дом в другое село на школу, а на вырученные деньги купил сыну Ефиму
новый дом. Нам сказал, что себе купим
весной, когда наш дом увезут, чтобы на усадьбе
место освободилось. Мол, сторговали уже дом в селе Ромодановке у
Григория Баганова. Весной и перевезём.
Брата Ефима отделили, а нас
осталось с родителями два сына – это я с Сергеем да две дочери. Наталья, хотя и
больная, но была трудоспособной. А Таня ещё маленькая.
1928–1929 учебный год я учился в
третьем классе. Решил его повторить. Но
среди зимы перешел в четвёртый. Сергей учился во втором.
Этот год был спокойным, никто нас
не трогал. На следующий год я уже официально пошел в четвертый класс, Сергей в
третий. В феврале 1930 года нас опять с братом Сергеем исключили из школы,
потому что осенью отца, уже как кулака, арестовали, осудили и сослали на десять
лет в Пермскую область, на север Урала.
Что делать? Мы оставили школу. Но
учительница Мария Алексеевна снова взяла нас под свою опеку. Украдкой приходила
к нам, давала уроки и проверяла
выполнение задания. Так мы с братишкой,
хотя и с нервотрепками, прошли программу третьего и четвёртого классов.
В марте 1930 года, на Масленицу, в
деревне прошла кампания раскулачивания семей, мужья которых ещё осенью были
сосланы. Из всей нашей деревни Тавлинки подверглись раскулачиванию сорок две
семьи.
Во время раскулачивания была
отобрана вся скотина, забирали хлеб и всё, что попадало под руки. Семьи:
женщин, стариков и детей – выселяли из домов прямо на улицу, а дома продавали с
торгов колхозникам. Словом, творилось жуткое. Народ остался, как говорится, в
чем мать родила: без крова, пищи и одежды; что было на себе – вот и всё твоё. И
всё это делали активисты из своих же колхозников. В 1930 году уже вплотную
началась в деревнях коллективизация. Много группа активистов озоровала,
превышая власть над женщинами и детьми, изгоняя их из родного дома просто на
улицу: иди, куда хочешь. А на улице ещё зима, мороз. Кое-как разместились по
колхозникам, по квартирам. Так и жили до весны.
К нам, помню, пришли вечером, уже
часов в десять, уполномоченные Стукалев, Комогаев и активисты.
– Ну, – говорят матери, – мы пришли
вас раскулачивать.
Мать моя растерялась:
– Берите, что вам надо, – а сама
заплакала.
С ними же был и Гришок Бардин,
председатель Сельского совета.
Нам, малолетним, конечно, ничего не
понятно.
Выгнали со двора всю скотину,
лошадей, в том числе и ту, которую дали взамен нашей Серухи, свезли со двора
весь сельскохозяйственный инвентарь. Забрали всю одежду и постель. Словом, всё
подчистую…
Из дома нас не выселили потому, что
дом ещё осенью был продан отцом на школу. Старший уполномоченный Стукалев
потребовал от матери деньги за проданный дом:
– Клади, бабка, деньги на кон, а то
худо будет!
Мать перепугалась, видя, что
натворили молодчики в избе, оставили одни стены. Даже иконы все побили,
потоптали ногами, и деньги требуют!
Тогда Гришок заступился за мать,
ответил за неё Стукалову, что дом продан, а деньги прожиты.
С тем они и ушли. Остались мы одни
впятером в пустом доме, даже спать было не на чем. Только и осталось, что было
на нас. Вот тогда то мы поняли случившееся! Но делу уже не поможешь…
Жили мы в своём доме до весны, а
весной после посевной приехали колхозники, сломали наш дом и увезли в деревню
Григорьевку на школу. Что нам оставалось делать? Ютились просто в сарае, но
потом мать договорилась с тёткой Дуней Давкиной, старшей сестрой отца, чтобы
мы перешли к ней пожить, хотя был лето.
Её при раскулачивании из дома пока не выселили – тоже своё слово замолвил
Гришок-племянник.
Перешли мы к тётке Дуне в саманную
кладовку, а у нас на усадьбе остались сарай да такая же саманная
кладовка-мазанка. Ее мы начали переоборудовать под жильё. Жить нам стало
трудно. Ни хлеба, ни одежды, ни обуви, да и ютимся где-то, бездомные.
Мать решила меня, теперь уже как
самого старшего, отдать за четыре километра в подпаски в деревню Мурзашево к
пастуху-австрийцу Зазгулу. И вот я, ещё не оформившийся юноша, пасу скот из-за
куска хлеба, лишь бы в семье было одним едоком меньше.
Пропас я там до глубокой осени и
вернулся домой. Зазгул – мужик хороший. Кроме кормёжки в конце срока дал мне
пуд муки за работу. Это было большое богатство для нас.
В июле 1930 года из нашей деревни
тридцать пять семей из числа раскулаченных выселили и угнали в Сибирь на
строящиеся Кузбаские угольные шахты, где ныне
город Прокопьевск. Тётку Дуню тоже сослали, а мы жили в её саманке. Нашу
семью сослать уже было нельзя, потому что в семье не оказалось трудоспособных
мужчин. Отцу было за шестьдесят, а мне, самому старшему, шёл тринадцатый год,
мал ещё.
Тёткин дом продали с торгов, его
купила Вадясова Варвара Семёновна, жена красноармейца – муж её, Федя, служил в
Красной Армии. Но Варвара Семеновна оставила нас в зиму жить с ней, чтобы мать
наша могла нянчить её ребятишек.
Осенью в 1930 году я опять пошел в
школу, учиться хотелось. Пошел повторно в четвёртый класс, чтобы не отстать. Но
в марте 1931 года, как я уже говорил, мы
с братишкой снова были исключены. Хотя я четвёртый класс закончил, дальше
классов не было. Вот и пошёл повторять, чтобы не сидеть без дела.
Такую тяжбу перенесли мы с учёбой.
И всё это делали свои же, деревенские. Детям раскулаченных не давали ходу и в
дальнейшем учении.
Весной
1931 года нам, оставшимся семьям, которые нельзя было выселять, как
единоличникам выделили на три семьи немного земли и дали лошадь. Нам попал
жеребец «косячный» по кличке Средняк. Все его боялись. Подчинялся он только
старшей сестре Наталье, она за ним и ухаживала, и работала с ним на поле и
дома.
На
выделенной земле мы сеяли немного пшеницы, сажали картофель, но потом, через
два года, все это отменили. Одновременно мы стали приспосабливать свою
мазанку-землянку под жилье. Сложили там печку, или голландку с плитой, пробили
в стене два окна 40 на 60 см.
Третье окно соорудили в бывшей двери, а дверь пробили в другой стене. Так наша
землянка-саманка стала немного похожа на примитивное жилище. Хотя пол в ней был
земляной, но первое время он нас устраивал. Не жить же на квартире! А тут, хотя
и плохая, но своя землянка.
Для
Средняка оборудовали сарай, и жили себе преспокойно. Другие две семьи –
Давкиной Марфы и Петровой Меланьи Ивановны (у них были дети еще меньше нас) –
ухаживать за лошадью и работать с ней отказались из-за боязни, что кого-нибудь
могла убить. А сестра моя Наталья ухаживала за ней и работала с ней.
Впоследствии
Марфа с ребятами и Меланья с сыном уехали в Прокопьевск, к сосланным
родственникам, а «косячный» жеребец по
кличке Средняк остался в нашем распоряжении, ибо колхоз его в свое стадо не
принимал.
Так
и прошли мои детские годы. Началось юношество. читать дальше
|