ЗЛАЯ СОБАКА
Жил у меня по соседству Гриша Трошкин. Он со дня
организации колхоза, с 1930 года по 1941 год, один пас колхозных овец, голов
более тысячи. Летом он их пасёт, а зимой
кормит на ферме.
Уходит
с ними в поле, и целый день один на дожде или солнцепеке, и подпаска даже не
имел. С ним всегда ходила его собака по кличке Аякс. Гриша был человек
неграмотный, но честный и очень трудолюбивый.
Очень
любил редких животных: собак гончих, гусей голландских с подбородком –
гледастых, как он их называл, кур с хохолком и лохмоногих петухов, овец
пёстрых, чтобы отменные были, и симментальских коров.
Хозяйством
у него занимался тесть Сашок, раскулаченный 1930 году, да жена Груня. Детей у
него была двое: Васька и Алька. Жили они дружно. Всего было в достатке. И
скотина хорошая водилась. Тёща жила то с ними, то у другой дочери.
Тестя
Сашка в деревне прозвали «Комбайн». Он и по хозяйству все управляет, и дома
печёт хлеб, доит корову, готовит пищу, ухаживает за скотиной и птицей. Тёща и
жена Груня ухаживали за детьми. Так и жили они, жена Гришкина еще ходила и на
колхозную работу.
Однажды
перевелась у Гриши собака, а он без собаки не может обойтись и дня. Летом
собака ему нужна в поле с отарой овец, а зимой на ферме.
Приходит
он как-то в начале зимы ко мне и спрашивает:
–
Вот, Илья, нет у меня собаки, не знаешь ли, кто продаёт кутёнка? Я бы за него
овцу отдал.
–
Не знаю, – отвечаю я ему.
Как-то
Гриша прослышал, что в деревне за десять километров есть кутёнок, кобель, и
решил пойти туда за ним в пургу и метель. Нашёл там кутёнка, посулил за это
весной отдать овцу. Три дня ходил. Где ночевал, он и сам не знает – пурга, а
дорога в свою деревню была поперёк света-ветра. Так он и шёл по ориентиру с
кутёнком. Ночевал с ним в поле в стогу соломы, а на четвёртый день к вечеру
принёс его домой. Сколько было у него радости!
К весне пес у него подрос, назвал Гриша его Полканом.
Смирный кобель был. Не лает, ко всем ласкается. Словом, не собака, а не знай
кто. А ведь весной за него придется овцу отдавать.
Вот
однажды встречает Гриша меня и жалуется на собаку.
–
Что мне делать с кобелем? Просто телёнок. Не лает, а лишь ко всем липнет. И
голоса-то у него, видимо, нет. А уже взрослый. Посоветуй, Петрович? Ты всё-таки
грамотный мужик, возможно, что и знаешь.
Я
ему просто шуткой сказал:
–
Ты, дядя Гриша, сделай так: когда твой пес уснет во дворе, подкрадись к нему,
накрой чем-нибудь поплотнее, чтобы он тебя не увидел, и задай ему хорошую
порку. До тех пор бей, пока у него голос не иссякнет. Потом осторожно уйди от
него и узнаешь, что из этого получится. Так, я помню, учил свою собаку мой
отец. А уж злой был пес потом. Даже своих не признавал.
Гриша
послушал мой совет и сделал то же со своей собакой. Подкрался к кобелю, когда
тот спал, накинул чапаном и давай его охаживать вальком, которым женщины
колотят бельё на реке. Бил до тех пор, пока тот кричать не перестал. Потом
тихо, аккуратно ушёл от него.
Вскоре
собака оклемалась и вылезла из-под чапана. И надо же было в это время
«Комбайну», деду Сашке, выйти во двор. Кобель как кинется на старика и давай
лаять, не пускать его. Дед скорее в дом. Посылает зятя.
–
Иди, Гриша, посмотри, жив ли кобель?
Вышел
Гриша во двор – кобель на него, и рвёт, и мечет, а во двор не пускает. «Вот это
лекарство», – подумал про себя Гриша. Пришлось ему всякими уговорами приласкать
кобеля, который со злости даже имени своего не признавал. Привязал собаку на
цепь. Сам же нарадоваться не может – не собака стала, а просто клад. Во двор
хоть не заходи – не то что чужой, но и свой. На всех пес бросается, даже цепь
грызёт.
–
Ну, спасибо за совет, – говорит мне Гриша. – Кобель стал отменный.
Гриша
потом долго держал этого Полкана. Пас с ним овец и даже волков не боялся в
поле. Хороший вышел кобель. Овцу за него, конечно, весной отдал.
В
колхозе Гриша был ударником, все его уважали; неоднократно получал он премии –
то овцу ему дадут, то поросёнка из колхоза. Так он и трудился до 1942 года, а
потом ушел в трудовую армию и где-то под Москвой копал окопы и блиндажи. Там и
погиб во время бомбёжки. Тёща его умерла ещё перед войной. Дед Сашко тоже умер
во время войны. Хозяйство пошло на убыль. Жена Груня осталась одна с двумя
детьми. Когда подрос сын Вася и уехал в город Прокопьевск на угольные шахты,
взял туда к себе мать Груню с сестрой Аллой.
Так
они уехали из родного села на чужую сторону. Сестра Алла вышла замуж, брат Вася
тоже женился, работал на шахте сначала шахтёром, потом и начальником. Сейчас
имеет двоих детей, двух сыновей, оба женаты, имеются внуки, а сам он живёт с
женой Клавдией Владимировной, уже оба на пенсии.
ДЯДЯ ФИРС
Зимой мы ездили в лес за дровами для школы и
сельского совета. Однажды собралась нас большая компания с разных колхозов –
человек двадцать мужиков.
С
нашего колхоза поехали мы с Фролом Пестряевым. Также из других колхозов – по
два-три человека. С колхоза «Сеятель» из деревни Покровки поехал Фирс Неудакин
с двумя товарищами. Приезжаем все на Киндякаевский кордон, километров за
тридцать от дома. Фирс у нас как старший. Заказали хозяйке кордона готовить
ужин из привезённых продуктов, а сами решили с вечера в лесу нагрузить дров,
чтобы утром пораньше приехать домой.
Дрова
нагрузили, едем на кордон. Первым на кордон въезжает разъяренный Фирс Неудакин,
стоит на возу и трясёт мешком, а в нём только задняя часть зайца.
Подъезжает
он к хозяйке стоявшей у крыльца и подаёт ей мешок с зайцем:
–
Вот Маша! Поймал зайца. Смотри, ещё тёпленький. Надо бы его тоже сварить к
ужину.
В
котле меж тем уже варилось мясо – каждый что привез. Содрали с зайца шкуру и
тоже в котёл – пусть всё это варится. Убрали лошадей, дали им корма и сами в
дом хозяина.
Хозяйка
Маша хлопочет на кухне, готовит на ужин лапшу. Мужики съездили в деревню за
водкой, садятся за стол ужинать. Лапша уже готова. Тётя Маша заранее покушала и
стала кормить нас. Стол был большой, длинный. Нас, мужиков, двадцать человек, и
хозяина, дядю Ваню, посадили с нами кушать. Компания большая. А тётя Маша нас
угощает. Мужики пьют водку, закусывают,
хлебают лапшу с мясом, только пар от них над столом идёт.
И
вот тётя Маша выпила стакан водки, подсела к Фирсу поближе и спрашивает его:
–
Как же ты, Фирс-батюшка, сумел поймать в лесу зайца голыми руками, да ещё
заднюю часть, а где же передняя?
Тогда
Фирс, не долго думая, начинает свой рассказ.
Все слушают – ну знаете, ребята!
–
Еду я из лесу, спускаюсь с горки, смотрю, а заяц бежит и хочет перебежать мне
дорогу. Ну, думаю, я не допущу, чтобы он мне дорогу перебежал. Примета
нехорошая. Я лошадь свет подхлестываю. Заяц только на дорогу, тут я его и
настиг. Полозом саней перерезал его пополам, передок убежал в лес, а задняя
часть осталась, бежать ей некуда.
Все
затаили дыхание, слушают, как Фирс рассказывает, привирает, но перечить не
стали. Пусть, мол, врёт.
– Я
и думаю сам себе, – продолжает Фирс, – ведь мясо же! Взял я задок зайца,
положил в мешок и привёз сюда ещё тёпленьким. Вот вам и зайчатина.
Мужики
переглянулись между собой, заулыбались, но опять смолчали. Тётя Маша тоже,
затаив дыхание, слушает Фирса, смотрит на него и не моргнёт. Она даже не могла
себе представить, как же это так: санями перерезать зайца пополам, чтобы
передок убежал в лес, а задняя часть осталась? А дядя Ваня, хозяин кордона, с
улыбкой и говорит жене:
–
Не то ещё бывает Маша! В этом случае даже одна нога, и та побежит сгоряча. Кому
хочется попасть в котёл, да ещё в твой!
–
То-то оно и есть, – согласилась тётя Маша, а сама тяжело вздохнула.
Мужики
опять все рассмеялись. Но когда Маша собралась с мыслями, снова начала просить
Фирса, чтобы он ещё рассказал ей – ну как же могло случиться такое? Фирс снова
повторил, потом еще, потом уже в четвёртый или в пятый раз. Мужики уже все
захмелели. Поели всю лапшу и мясо, выпили водку, сидят, курят за столом и
слушают рассказ Фирса. А тетя Маша все
ещё не унимается: как же ты поймал зайца?
Тогда
Фирс, уже пьяный, начал свой рассказ снова. Вышел он из-за стола и, обращаясь к
народу, произносит:
– А
сказать вам, ребята, и тебе, Маша, всю правду?
–
Расскажи, Фирс-батюшка, расскажи! – говорит тётя Маша, а сама и глаз с Фирса не
сводит.
–
Ладно, слушайте! Еду я из лесу с дровами впереди всех, смотрю, а на дороге
около обочины на опушке леса сороки зайца потрошить начали. Ну, думаю я, и мне
что-нибудь да и достанется. Подошёл я поближе, сороки разлетелись, их была
целая стая. Смотрю, а они снег сбили и с головы начали клевать. Выклевали ему глаза, даже переднею часть туши
немного задели. Заяц ещё вздрагивал перед смертью. Вот я переднюю часть с
головой отсёк топором, оставил сорокам, а заднюю часть – в мешок и поехал на
кордон. Хорошая лапша будет, думаю сам
себе…
Тётя
Маша аж не дышит, смотрит на Фирса и не моргнёт.
–
Съели же, чего теперь говорить, – отвечает Фирс.
Тогда
Маша схватила топор и одним махом разбила котёл, мазанный в печке, а сама в
ярости приговаривает:
–
Вот вам зайчатина, вот вам лапша и каша! Да я вам теперь, сукины сыны, наварю и
лапши и похлёбки! Опоганил мой котёл, мошенник.
А ещё прикинулся ловкачом – ловить зайца голыми руками!
Смотрит
на котел, а от него остались только одни осколки.
–
Вези теперь, Фирс-батюшка, новый котёл! Да не вздумай ещё когда-нибудь нас
потчевать зайчатиной! – а сама в ярости и гневе приговаривает. – Я-то, старая
дура, самый большой кусок зайчатины съела! Думаю, говядина да баранина и так
каждый день, а зайчатина-то в новинку. Вот, что ты наделал, сукин сын!
Фирс
уже молчит. Куда и похмелье вылетело? Но дело сделано, теперь не вернёшь, всё
поели и концы в воду.
Когда
приехали домой, Фирс рассказал этот случай председателю колхоза, посмеялись,
как следует, затем выписали новый котёл и свезли им на кордон.
Но
Фирс-батюшка потом долго не появлялся на кордоне. А то бы ему и не так влетело
– будет знать, как шутить с народом. Вот какие бывали чудеса. Смеялись до
упаду. Так Фирс вошёл в историю со своим зайцем.
БУКЛЕТ
Был
у нас в колхозе мерин по кличке Буклет. Ленивый был до страсти. Если его,
бывало, запрягут в плуг с другими лошадьми, то он измучает их до крайности – им
не только нужно было тащить плуг, но и его подталкивать. Ни кнута он не боялся,
ни палки. Идёт своим шагом – так хоть гони его не гони – всё равно шагу не
прибавит.
Когда
началась отгрузка хлеба государству, каждому дали по паре лошадей, две подводы.
Тогда хлеб на элеватор возили на лошадях. Бригадир даёт мне пару лошадей, в том
числе и Буклета.
–
Здоровый мерин, – поясняет. – Он увезёт не то что тридцать пудов, а все сорок
или пятьдесят. Бери, ты парень смышлёный, может, и найдёшь у него «искру»,
чтобы он мог шаг прибавить или побежать рысью. А другого тебе даю хорошего
мерина по кличке Альберт.
Альберт
крупно шагал, был очень здоровым, возил по сорок-пятьдесят пудов, а по ровной
дороге до тонны. Что мне оставалось делать? Я еще молодой колхозник, в этих
делах разбирался мало. Конечно, хорошие кони куда лучше. Но раз дают – бери.
Насыпали
мы на каждые сани по тридцать пудов пшеницы, то есть до полтонны, и поехали в
город Стерлитамак на элеватор сдавать хлеб государству.
Дело
было зимой. Обоз собрался подвод сорок. Когда
выехали из деревни, Буклет мой разорвал обоз – идёт своим мерным шагом.
Я его и кнутом и хлыстом по бокам, а он как шёл, так и идет. Сам уж измучился.
А мужики говорят мне:
–
Ты уж нас пропусти нас вперёд, мы поедем; а ты приплетёшься до города к вечеру,
так мы на постоялом дворе тебя подождём. Альберт твой пусть бежит за нами…
Мешки
с пшеницей разложили по другим подводам, а мне сложили фураж.
Я в
начале пытался привязать Буклета арканом на удавку за сани Альберта, но вскоре
и Альберт стал уже потным. Тяжело же везти два воза и Буклета за шею тащить.
Тогда мужики взяли мою первую подводу.
Вот
я себе еду на Буклете мерным шагом. Догоняет меня другой обоз, обгоняет, я им
уступаю дорогу, так и шагаю за ним. Приезжаю в город на постоялый двор,
прошагав сорок километров, а мужики уже хлеб сдали на элеваторе, сами пьют чай,
собираются лошадей кормить. Хорошо, я им корм доставил вовремя.
На
второй день, когда поехали домой, я стал задним. Альберт мой побежал за
подводами, а я остался с Буклетом измерять дорогу, как и вчера. Даже
порожняком, он рысью не стал бежать. Все мои подхлестывания были безуспешны.
Домой пришагали мы уже поздно. Всех лошадей уже убрали, кормят.
Так
длилось две или три поездки. Я уже стал просить бригадира, чтобы он заменил мне
лошадь. Но заменить было некем.
–
Ищи, говорит бригадир, – у него искру, ан что-то и выйдет.
И
вот поехали мы с очередным рейсом; я, как всегда, сзади с фуражом. Отстал от
своих товарищей километров на пять. В санях у меня кнут и пачка хвороста.
Буклет мой на ходу стал оправляться, а я в это время стал его подхлестывать
прутом. Конец моего прута отломился и попал ему под хвост.
Он
его и зажал хвостом. Смотрю, мой Буклет прибавил шагу, а под горку даже побежал
рысью. Когда настало время ему снова оправляться, хворостинка выпала из-под
хвоста. Буклет опять пошёл своим шагом, как и прежде измеряя дорогу.
Я
это дело заприметил. Повторил – снова хворостинку под хвост, и дело пошло.
«Значит, искра где-то недалеко, – думаю себе. – Понятно, где у него щекотливое
место. А я-то и под щиколотку его щекотал, и глазницы из соломы привязывал,
всячески применялся, а тут видишь ли!» Так через некоторое время я догнал свой
обоз. Буклет мой даже на сани лезет – давай, мол, дорогу, не мешай ходу.
Товарищи
мои смотрят на меня с удивлением. А дядя Иван Семёнов, старший обоза, кричит
мне:
–
Что ты, сукин сын, наделал с лошадью? Подпоил своего мерина что ли?
Пустили
меня наперёд. Обоз тронулся дружно. Под горку даже рысцой поехали. Но как
только хворостинка выпала из-под хвоста Буклета, то опять он пошёл своим шагом.
Началась
свалка, лошади полезли друг на друга, на сани.
Я быстро повторяю свои эксперимент. Так и продолжаем свой путь дальше. Я
ездил потом и в извоз, имея при себе три-четыре десятка хворостин по 15 сантиметров в
длину, которые периодически подкладывал ему под хвост. Значит, нашёл у мерина
«искру».
Ребята
секрет мой быстро разгадали-разоблачили. Об этом рассказали на конном дворе.
Бригадир долго смеялся над моим экспериментом. С тех пор кто, бывало, куда
поедет на Буклете, уже знал – брал с собой небольших хворостин, чтобы ехать на
нём по-человечески, а кнут уже давно откинули в сторону.
Меня
в бригаде полюбили за находчивость и смекалку. Буклет долго потом работал в
колхозе. В годы Великой Отечественной войны его уже списали как выбракованного
и реализовали колхозникам на мясо.
ДЯДЯ ГРИША
В нашей деревне после раскулачивания и ссылки кулацких
семей в Сибирь с торгов продавались их
дома. На этих торгах и купил себе дом дядя Гриша Маляренко из деревни
Ромодановка. Была у него кличка – Хохол. Переехал он в большой дом Трошки Сарыгина
с женой Натальей и сыном Федей, еще холостым парнем. В скором времени сына Федю
женили на моей двоюродной сестре Дуне Бардиной.
Старший
сын дяди Гриши, Санька, тоже купил с торгов себе дом кулацкий и переехал к нам
в колхоз. В колхозной семье Маляренко Григорий с сыновьями быстро освоился среди
мордвы. Снохи у них были русские.
Старший
Санька работал трактористом, а Федя шофером на единственной в колхозе машине
ЗИС-5. А сам старик был охранником на конном дворе. Раньше охранял колхозные
амбары.
Мужик
он был честный, добросовестный и исполнительный в каждом деле. А главное, был
хорошим рассказчиком всяких украинских былин и сказок. За это его любили и
уважали в деревне.
В
колхозе у нас была пасека – семей шестьдесят пчёл. Весной, когда выставили ульи
на пасеку, то старого пчеловода с работы сняли за то, что он плохо ухаживал за
пчёлами. Были случаи, когда он и рой продавал, и мёд за водку и сам
пьянствовал.
Тогда
правление решило поставить пчеловодом дядю Гришу Маляренко, как честного
работника. Вот он сидит там на пасеке, сходит домой покушать и опять туда,
смотрит за пчёлами и охраняет их, хотя сам и пчеловодством никогда не
занимался. Словом, живёт старик на пасеке днём и ночью.
1
июля 1938 года правление колхоза решило снять остатки пчёлосемей, проверить,
сколько роёв отроилось, и сделать полный переучёт. Создали комиссию из пяти
человек. Конечно, в эту комиссию вошли мы, ревизоры: председатель ревкомиссии
Прасковья Андичева, я, потому что без меня не могла она одна пойти, ибо там
надо составлять акт о наличии пчёлосемей, и член ревкомиссии Варя Вадясова. От
правления пошёл Иван Подрядов, счетовод, и Семён Назимкин, рабочий.
Приходим на пасеку –
там дядя Гриша, как и подобает, сидит в шалаше, курит.
Вот Иван Подрядов и спрашивает:
– Как, дядя Гриша, идут дела? Сколько роёв поймал? Как со взятком
мёда?
Пчеловод
Гриша на своём украинском языке отвечает:
– А
бис их знае! Скилько було висной, стилько и сийчас. Уси целы и невредимы.
– А
роёв-то сколько отроилось?
–
Якых роив? – Гриша смотрит на нас с удивлением. – Да вони як утром усбисятся,
так увесь день летають.
–
Куда?
– А
бис их знае? Ниякых роив я ни бачив.
Ладно,
проверили мы все ульи с пчёлами. Приплода нет. Что было записано в книге, когда
выставляли ульи весной, всё цело. Пришли мы в шалаш, составили акт проверки,
подписали его и хотели было идти домой.
–
Ну, товарищ пчеловод, – говорит ему Подрядов Иван, – растраты нет, всё в
порядке, все семьи целы. Значит, хорошо ты охраняешь! Скоро, видимо, будем мёд
качать?
–
Да! – отвечает дядя Гриша. – Приходите и качайте. А щоб я туда полиз, хай вони
там провалятся!
Вот
тебе пчеловод! Удивились мы, но говорим:
–
Дай-ка, пчеловод, комиссии хоть немного мёду попробовать? Надо ведь угостить
женщин, да и сами немного испробуем.
Так
мы его и уговорили. Надели сетки и втроем пошли к ульям. Открыли крышку,
подымили немного, сняли холстину. И вот
дядя Гриша вынул из улья две рамки с мёдом, а пчёлы уже зашумели. Пока мы с
Иваном Подрядовым закрывали крышку, смотрим, а Гриша-пчеловод около улья держит
в руках рамки и танцует, да приговаривает:
– А
щоб вы сказались, щоб вы бисы провалились, щоб я бильши полиз за мидом!
А
сам всё пляшет на одном месте, но рамки из рук не выпускает. Когда мы увидели,
что его всего облепили пчёлы, то и смеяться не удобно.
Хотя
он был в сетке на голове, но рубаху-то не подобрал под брюки и рукава не
завязал как положено. Пчёлы и полезли ему под рубашку и в рукава и давай его
жалить. Тогда мы схватили у него из рук рамки с мёдом и дымарём, еле отбили
озлобленных пчёл. Так и пришли в шалаш. Женщины и Семён с ними, видя такую
картину, спрятались в кусты и смотрят на нас – что же теперь будет?
Пчёлы
немного утихли. Тогда все собрались в шалаш и давай пробовать мёд. А
Гриша-пчеловод сидит и ворчит:
–
Завтра же заберите меня отсюда, а не то сбегу от этих бисов.
Так
он и сделал. Через три дня на пасеке не оказалось ни пчеловода, ни охранника.
Пришлось ставить другого. Вот так пчеловод!
Опять Гриша вернулся сторожить на конный двор – на конном
дворе лучше и спокойнее. Там он, бывало, как засядет с конюхами, так и всю ночь
рассказывает всякие побасёнки – то на русском, то на украинском языке. А
мужикам это интересно. Утром, когда придут колхозники, то он снова за анекдоты.
Так почти до обеда все его слушают. А женщины от его анекдотов просто валятся
со смеху. Шутник он был.
В
колхозе всегда хорошо отмечался женский праздник – 8-е Марта. Гулять собирались
десятидворками – к кому-нибудь, у кого изба большая, там и гуляют.
А
как не гулять? К этому празднику за счет колхоза выдавали на каждую
женщину-работницу бутылку водки, 400 грамм мяса, 200 грамм масла,
килограмм муки, 200 грамм
сахара или мёду, 300 грамм
крупы – пшена или гречки. Пусть, мол, женщины в свой праздник угощают мужей. А
на мужчину выдавали то же, но в половинном размере.
В
другие праздники наоборот – полный паёк получает мужчина, а женщина половину. К
этим продуктам добавлялось ещё столько же, а то и больше, но уже из своих
запасов.
Праздник
8-е Марта приходился обычно на Масленицу.
Тут уж только звон стоит по всей деревне. Гармошки и балалайки тоже
распределялись по десятидворкам, чтобы всем было весело. Песен, шуток и игр
всяких хоть отбавляй. Пьют, пьют, а потом все выходят на улицу с песнями и
гармошкой. Ни драки, ни хулиганства, ни споров никаких не было. Все веселятся,
кто во что горазд.
Так
праздновали и Новый год, и 7-е ноября, а на Первое мая все в поле, на посевной.
Тут день год кормит, как говорили старики, так что не до гулянки.
Праздники
в деревне ждали, к ним готовились и отмечали дружной компанией.
Однажды,
за неделю до праздника 8-е Марта, пришли в правление нашего колхоза делегации
женщин от каждой десятидворки со списками, чтобы им выписали продукты, что
положено по норме. Председатель Пётр
Николаевич Иневаткин, мордвин, был мужиком умным, хитрым и расчетливым. Хотя и
расписаться еле-еле умел, но хозяйство вёл хорошо. Мужик был страстный. Он
всегда смотрел на народ одним глазом: либо правым, либо левым – по переменке.
Говорил, что так лучше видит людей.
В
тот день счетовод Иван Васильевич Подрядов был занят своим делом, я сидел с
ревизией, проверял документы. Председатель даёт мне команду – сготовить
ведомости на выдачу продуктов по десятидворкам.
Я
же ведомости готовил заранее. Теперь только оставалось их сверить со списками.
Делегации женщин приходят в правление, а у нас уже всё готово. Когда председатель
раздаст всем ведомости на получение продуктов, то усадит женщин в ряд и
спрашивает их, прищурив глаз, с хитрецой:
–
Ну как, бабоньки, все ли вы довольны, всё ли вам выписали?
–
Всё в порядке, – отвечают они.
– А
может, что ещё вам надо? Может, что упустили? Скажите – добавим.
Тогда
Матвеиха – Паша Вадясова, старушка лет шестьдесяти, – подходит к председателю и
говорит ему на мордовском языке:
–
Вот что, Петька-ляляй, – это значило «дядя Петя», – запиши в нашу десятидворку,
где гулять будут старушки, Гришу Хохла. Пусть с нами он праздник отмечает, а
жена его, Наталка, в своей десятидворке пускай гуляет. Она нам не нужна. Да и
гармониста дай нам повеселее.
Тогда
председатель говорит, с улыбкой обращаясь ко мне:
–
Как, Илюшка, отдадим Хохла Гришу на потеху старушкам?
Что
я мог тогда сказать? Как председатель прикажет, так и будет. Счетовод Иван
Васильевич только улыбается, сидит в своём кабинете.
–
Ну ладно, – говорит председатель, – пусть будет по-вашему, так и запишем.
Только вы смотрите, не задушите старика! Мне ведь отвечать придётся!
–
Не бойся, Петька-ляляй, – отвечает тётя Паша. – Жив будет, напоим его как
следует, повеселимся и всё тут.
С
тем и ушли.
– И
дадут же ему деру, – смеётся вослед председатель.
Подошёл
праздник 8-е Марта. Все собираются по своим десятидворкам, а одинокие пожилые
женщины собрались отдельно от молодёжи. Туда же к ним направился и дядя Гриша
Хохол с гармонистом. Вот они пьют, гуляют, все угощают гармониста и дядю Гришу,
а он им анекдоты рассказывает.
Дело
доходит до песен и пляски. Поют песни и по-русски, и по-мордовски, а дядя Гриша
запевает украинскую песню, женщины ему подпевают. Время подходит к обеду, все
уже захмелели. Погода стоит тёплая, солнечная. Весёлые, они вываливаются на
улицу с гармонью.
Женщины
поют и пляшут, ведут Гришу, подпитого как следует, под ручку. Начинают друг
друга валить на снег, в том числе свалят и Гришу, а сами по очереди приподнимут
юбки и садятся ему на бороду. Так продолжается до тех пор, пока каждая из
женщин не проделает этой процедуры. Смеху тут сколько! Соберутся туда на это
зрелище и другие люди. А дядя Гриша Хохол кричит из-под юбки, задыхаясь:
–
Раскушу, туды вашу мать! Разорву, сукины девки, що вам от мене треба?
А
мордовки довольные этой потехой, продолжают свои действия с увлечением. Идут
уже на повторный круг. Вот это номер! Зрители кричат, смеются. Когда все
вдоволь натешатся, опять идут пьянствовать по своим местам. А дядя Гриша без
всякой обиды идёт с ними под ручку да под гармошку песни поет.
Вот
так и отмечался у нас в колхозе праздник 8-е Марта – со всякими шутками и
развлечениями молодёжи и старушек. И никто не обижался – подшутили над ним
женщины или нет. Ведь праздник-то женский, а в этот день всему надо покоряться.
Потом мужики на конном дворе начнут трунить над дядей Гришей, а он хоть бы
обиделся на это, говорит – нехай, мол, они провалятся со своими шутками!
22
июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Вся молодёжь, мужчины ушли
на фронт. Остались в деревне женщины, старушки, старики и дети. Все праздники
были отложены в сторону. Ушли на фронт и сыновья Маляренко. Старикам пришлось
много работать, помогать фронту, стало уже не до веселья. Так они и возглавили
всю работу в колхозе. Вскоре стали получать похоронки на сыновей, мужей,
сражавшихся на фронте. Тяжесть войны легла на всех мрачным бременем.
ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ
В колхозе у нас проводились общие собрания колхозников по
различным вопросам. Как правило, на собрании в президиум выбирали меня
писарем-секретарём, ибо протокол собрания вести, как положено, ни кто не умел и
не мог. В остальные члены президиума избирались заслуженные и старые
колхозники.
Когда
все члены президиума на местах, принимается повестка дня и устанавливается
регламент. Колхозники сидят смирно, тихо, слушают.
Идет
собрание. По первому вопросу слово предоставляется докладчику – председателю
колхоза. В своем докладе он осветит ход дела по работе, остановится на
недостатках. Заденет, бывало, кого-нибудь из нерадивых или лодырей, похвалит
передовиков и так далее. Колхозники насторожатся, слушая доклад. Так
председатель говорит около часа, а то и больше.
Зато
когда начинаются прения по докладу, то первой всегда выступает Марья Начаркина.
В деревне женщин звали обычно по имени мужа – Поликаниха, Севостьяниха,
Матвеиха и так далее. И вот Марья-патяй, Проня-баба, выходит на трибуну и
первым долгом сделает замечание, что на трибуне нет графина с водой и стаканом.
Я, как секретарь, быстро всё это исправляю.
Тогда
Марья-Проня, довольная, наливает стакан воды, выпивает его и начинает своё
выступление на мордовском ломаном языке.
– Я
вам, товарищи, сейчас про всё расскажу, про все недостатки, которые творятся в
колхозе.
Все
слушают. Она же заставляет меня писать в протокол каждое слово.
–
Про председателя скажу прямо: пьёшь каждый день! Работу не видишь! На тебя
глядя, и все твои подчинённые в колхозе плохо работают. Вот так, товарищ
председатель! Смотри строже, а то хуже будет!
Председатель
и язык проглотил – правда ведь. Затем она пьёт ещё стакан воды и начинает
водить глазами по народу. Стоп! Увидела бригадира и давай его чесать.
–
Ну, Алёшка! Про тебя расскажу, как ты тоже пьянствуешь, а трудодни нам за
работу не пишешь!
Бригадир
прячется за спины колхозников. Сидит, молчит и слова сказать не может. А
Марья-патяй своё – мол, всё расскажу! А сама по стакану пьёт воду из графина.
Оборачивается ко мне и говорит:
–
Ты, писарь, все положи на бумагу, что я говорю.
Затем
взор её устремляется на заведующего фермой.
–
Ага, Антошка! Ты что думаешь, что святой? Я про вашу ферму тоже расскажу, как
доярки молоко с водой разводят, а ты не смотришь? Они думают на воде выйти в
ударники?
Антошка
тоже за спины людей. Грешен, видимо, не говорит и ни слова. Опять она наливает
стакан воды и пьёт. Увидела Федю Вадясова, заведующего свинофермой, и давай на
него дуть.
–
Ты, Федя-ляляй, поросят продаёшь? Продаешь. А пишешь, что подохли. Это же
нечестно, товарищи! А где дохлые поросята? Покажи их? Ты их пропиваешь. Вот
так, товарищи колхозники! Мы работаем, а они творят, что знают.
А
сама к графину с водой прикладывается и на меня приглядывается – все ли на
бумагу записываю.
Следующим
попадается ей Федя Дегтярёв, кладовщик.
–
Ты, Федя-ляляй, кладовщик-обманщик. Про тебя много сказать надо, как ты хлеб
воруешь? А пишешь на нас, колхозников; да еще и обвешиваешь, а всё себе да себе
берёшь. Всё расскажу!
А
сама всё пьёт из графина. Колхозники сидят в зале, слушают её и шепчутся между
собой – ладно, пусть, мол, рассказывает. А тётка Марья и глазом не моргнёт,
стоит на трибуне и чешет всех подряд, не
взирая на лица.
–
Ну а теперь расскажу про вас, бабы! Вот Пашка! Ты ведь делегатка, а на работу
не ходишь, всё в правлении больше сидишь. Думаешь, что начальник? Надо и в поле
бывать. Вот Якушиха, Ефросинья Якушкина, на работу приходит к обеду. А где
норма? Вот Маря-патяй, Семёнова Мария, она действительно ударник – снопы вяжет
больше всех. И детей у неё куча, а работает добросовестно. Можно сказать и про
Настю Вадяскину – тоже хороший работник…
Так
она на собрании переберёт всех колхозников и колхозниц, хороших и плохих,
говорит до тех пор, пока вода в графине не иссякнет. А потом заключает своё
выступление:
–
Вот, товарищи! Я всё сказала. Только ты, писарь, всё на бумагу положи, – с тем
и уходит с трибуны.
После
её выступления долго в зале стоит гул и хохот от её критики на всех и вся.
Председатель собрания предоставляет слово следующему выступающему. А кто пойдёт
оправдываться или дальше говорить, когда Проня-баба про всех уже подробно
рассказала? Так на этом собрание колхозников и заканчивается.
Конечно,
недостатков в колхозе было очень много. Председатель, бригадир, заведующие
фермами и другие руководящие работники частенько пьянствовали. Люди то всё это
видели, но сказать в глаза не хватало мужества. Боялись за будущее.
Вот
тётка Марья – другое дело. Она была смелая колхозница: что увидит или услышит,
узнает плохое, то на собрании всё выложит по порядку. Не терпела обмана,
пьянства, мошенников и тунеядцев. Сама же в колхозе работала добросовестно.
ЧЕРТ В ЛЕСУ
Колхоз наш был небольшим – всего шестьдесят дворов; а земли
в колхозе было много, и обрабатывать её не хватало рабочих рук.
Тогда
правление колхоза решило привлекать рабочую силу из других колхозов в порядке
переселения. Так, в своё время прибыло десять семей из деревни Павловки
Макаровского района, две семьи из – деревни Казанковки Стерлитамакского района
и три семьи прибыло из Мордовии – «со старины», как ее называли. Ибо сами
коренные жители деревни Тавлинки были тоже из Мордовии, переселились в
Башкирскую республику ещё в 1870 году.
Из
Мордовии приехали Иневаткин Филипп, Начаркин Прокофий и Родионов Василий.
Последнего звали в деревне просто: Родянь Вася. Работал Василий конюхом, а его
жена Ульяна – в колхозе на разных работах. Мордовки носили свою национальную
одежду – так называемый «пулай», длинную холщёвую белую рубаху, рукава и
нагрудник которой были расшиты красным с чёрным мордовским национальным
орнаментом. На голову они надевали кокошник, напоминающий два выпученных рога,
накрытых черным платком. Подпоясывались поясом из шерстяных ниток с длинным
хвостом – больше полметра. На ноги надевали лапти или ичиги.
Когда
мордовки идут по улице в своем национальном костюме, то наши женщины, будучи
уже обрусевшими, смотрят на них с удивлением.
Однажды
приключилась такая история. Рано утром конюх Иван Цыганов пошёл в луга, чтобы
оттуда привести лошадь и поехать за фуражом. Тем временем жена Васи Родянь,
Ульяна, в национальном костюме пошла собирать в кустах хворост-сушняк на топку.
Собирает,
напевая себе под нос мордовскую песенку. И надо же было Ивану Цыганову
наскочить не неё. Он как увидел, что по лесу ходит человекообразный черт, так и
ахнул! Даже уздечку из рук выпустил и давай бежать обратно на конный двор.
Прибегает туда, запыхавшись, и кричит конюхам:
– В
лесу видел черта с рогами и хвостом! Ходит
по лесу и мурлычет что-то под нос, а я как раз иду за лошадью. Он на
меня, а я от него, даже и уздечку не знаю, где бросил с испугу. Какая тут
уздечка, самому лишь бы живому уйти!
Конюхи
смотрят на Ивана с удивлением, а он белее муки, слова не может вымолвить с
испугу. Смеются над ним конюхи, а Иван весь дрожит: мол, идите и посмотрите
сами, как ходит черт по лесу и всё тут.
–
Теперь, чтобы я в такую рань один пошёл за лошадьми, – грозится, – нет уж,
дудки! Идти вдвоём куда безопаснее.
Родянь
Вася с улыбкой спрашивает Ивана:
– А
какой он из себя, черт-то?
–
Да где там было мне его разглядывать! Я только увидел рога да хвост и дунул
домой..
–
Иван, Иван! – утешает его Вася. – А ведь то баба моя была. Она, наверное, пошла
в мордовском костюме собирать хворост. Вот ты её и спутал с чертом.
Через
некоторое время Ульяна выходит из кустов с вязанкой хвороста. Иван как увидел
её, так и присел. Вот черт сам пришел!
Конюха подняли смех, а Иван вытаращил глаза и дух перевести не может. Так
Ульяна сделала переполох Ивану-конюху.
Когда
всё дело утихло, Иван и говорит Родянь Васе:
–
Давай теперь пойдём с тобой вместе искать уздечку в лесу и лошадь приведём, за
фуражом надо ехать.
Так
они вдвоём пошли за лошадью, нашли уздечку и вернулись на конный двор.
Потом
Иван ещё долго не мог прийти в себя. Как же так, говорил он, может человек
носить одежду, похожую на черта? Другие мордовки, приехавшие «со старины», не
стали носить свою национальную одежду, а ходили в простой, как и все
колхозницы.
Русский
язык некоторое знали плохо, а старушки и совсем ничего не понимали по-русски.
Хотя, например, мать Филиппа Иневаткина, старушка, была пень пнём, ничего не
знала по-русски, а через год научилась немного говорить на русском языке, пусть
и на ломаном.
Бывало,
зимой мы, ребята, по вечерам приходили к Иневаткиным на посиделки. У них была
дочь Дуняшка, наша сверстница. Сидим там. Девушки вяжут чулки или варежки, а мы
с товарищами подсядем к бабке и начинаем её спрашивать:
–
Скажи, бабушка, на «старине», в Мордовии, неужели все говорят только по-мордовски?
–
Нет, - отвечает. – Молодёжь все по-русски знает и говорит, а мы старики –
только по-мордовски. На своём языке. Так оно легче.
–
Ну а как же в старину? – допытываемся мы. – Вы ведь на крещение ходили, в
церкви молились. Разве поп у вас был тоже мордвин? И обедню служил на
мордовском языке?
–
Нет, ребята. Служба в церкви шла на русско-славянском языке, как и здесь,
только мы ничего не понимали. А однажды у нас был такой случай.
И
стала рассказывать.
–
Однажды зимой в праздник шла очень большая и длинная обедня в церкви.
Батюшка-то русский был, выйдет из алтаря, машет кадилом, и весь народ машет
рукой, подражая ему. То есть, что батюшка делает, то и мы. Батюшка крестится –
и мы тоже, он кланяется – и ему в ответ. И надо же было выпасть из кадильницы горящему
угольку и попасть батюшке в валенок. Он начал трясти ногой – и весь народ в
церкви тоже трясет ногой. А когда батюшке стало больно от горящего уголька, он
снял валенок и давай из него выколачивать горящий уголь, то все в церкви тоже
сняли по валенку и начали трясти им, подражая попу. Вот так мы и молились в
старину, как говорится: и руками махали, и ногами дрягали. Теперь, конечно, всё
по-другому, и попов не стало, и церковь закрыли, живём по-колхозному.
Нам
очень было интересно расспрашивать и слушать старушку про старину.
– А
вот был у нас и такой ещё случай. У
одного мордвина, Никиты, был сын Вася. Когда ему стало уже семь лет, отец повёл
сына в церковь в первый раз. Вася, только зашёл в церковь, от удивления, от
множества икон и света у него дух и захватило. Начал он спрашивать отца про
всяких святых. Отец ему всё рассказал и показал на иконы – вот Спаситель, вот
Божья Мать, вот Николай Чудотворец. Вася всё это запоминал. Больше всех ему
понравился Николай Угодник.
Только
отец в церкви захочет перекреститься, – продолжала бабушка рассказ, – только
закинет руку на себя, а Вася хвать его за неё и спрашивает: тятяй, косо
Николась – отец, где Николай Чудотворец? Он ему всё показывает – вон, мол,
тёрань стоит, самый нарядный и есть Николась. Так и показывал сыну всю обедню,
даже и ни разу не перекрестился. Только отец руку закинет и хочет
перекреститься, а сын его хватает – где Николась? Отец ему снова показывает на
икону Николая Чудотворца.
Обедня
подошла к концу. Батюшка уже вынес крест, надо его целовать – и шабаш, обедня
закончилась. Вот отец и сын подходят к кресту. Только отец хотел перекреститься
и целовать крест, а Вася опять его за руку – где Николась? Отец со злостью уже
отвечает сыну: «Вон где! Едрёна мать! Бестолковый парень, всю обедню не дал мне
ни разу перекреститься». Вот так и сводил отец сына в церковь и показал ему
всех святых… читать дальше
|