ГАРИФКИНО ПАЛЬТО
В
нашей деревне был пастух Гарифка. Пас он коров и овец. Ходил Гарифка хотя и в
лаптях, но зато в хромовом пальто – оно служило ему защитой от дождя, да и не
тяжёлое было.
Васька
Назимкин, который постарше всех был, со своими
дружками, бывало, что-нибудь да и схулиганит над Гарифкой-пастухом.
Когда, например, вечером Гарифка возвращается с табуном домой, они возьмут да и
разгонят овец в разные стороны. Последние, растерявшись, пробегают мимо своего
двора.
Так
они частенько делали. Гарифке пастуху не нравились шуточки, не любил он
озорников. Огреет их, бывало, кнутом – вот и вся его расплата. Ребята затаили
злобу на Гарифку: мол, мы тебе всё равно отомстим за кнут. Пробовал пастух
жаловаться родителям, а те посмеются и ладно. Так и шло время.
Однажды
к Назимкиным в гости заехал на
дрожках зять Егор. В деревне его
просто звали Ёга. Поставил он лошадь во дворе, дал ей корма, а сам пошёл к
тестю в дом.
Ну,
раз гость прибыл, тесть Михайло и тёща Татьяна сразу его за стол. Ставят
самогонку – бутылка за бутылкой. К тому же сами они любили выпить.
Сидят
они втроём, пьют, а тёща только еду подставляет. Ега-зять тоже носил хромовое
пальто. Когда ставил лошадь во дворе, там, на дрожках, и оставил своё хромовое
пальто.
В
доме пьют, дело дошло до песен.
Забегает
к нам по соседству Васька Назимкин, весь запыхался. Говорит Сергею, моему
братишке:
–
Давай пойдём скорее. Гарифка оставил свое хромовое пальто у нас во дворе на
дрожках.
Там
наготове с ножами были уже Горка и Колька, младшие братья Васьки. А мне Васька
говорит:
–
Мы сейчас принесём тебе куски от хромового пальто, сшей нам кошельки. Ты ведь у
нас, Алешка, «портной».
Я
ему отвечаю:
–
Смотрите, ребята как бы чего плохого не вышло. Застанет вас Гарифка, запорет
кнутом. Вот вам и будут кошельки-бумажники.
Они
убежали. Подкрались к дрожкам, срезали весь
хромовый верх с пальто, оставили одну байковую подкладку да воротник с
обшлагами и был таковы. А когда срезали хром, то приговаривали:
– Я
Гарифку не боюсь, я Гарифку не люблю. Вот ему так и надо, пусть кнутом нас не
бьёт.
Я
был уже наготове и ниток в челноке намотал побольше. Дома у нас никого не было,
все в поле. Быстро, за час-полтора, я сшил им по паре кошельков-бумажников
складных с кармашками, как и должно быть. Остальной материал они спрятали до
следующего раза. Дали мне за шитьё хромовый лоскут на кошелек. С тем и ушли.
Когда
у тестя закончилась попойка, и они уже вдоволь напелись песен, Ега, сильно
захмелевший, качаясь, пошёл вместе с тестем и тёщей во двор, чтобы поехать
домой. Тесть Михайло суёт зятю в
руки вожжи, а тёща давай его одевать в пальто.
–
Озябнешь, – говорит, – дело то ведь к вечеру.
Когда
она взяла пальто в руки, так и ахнула! Пальто-то без верха, осталась одна
подкладка!
Вот
это номер! Тесть кричит, тёща подняла вопли. Сбежались соседи, кто был дома.
Егор, ещё ничего не понимая с пьяных глаз, напяливает пальто на себя. Сколько
было тут смеху. Егор еле стоит на ногах в драной подкладке, но как увидел, что
пальто без верха, сразу оробел.
–
Что же это такое? Что теперь делать? Батюшки! – кричит тёща. – Кто над нами
подшутил?
Егор
спрашивает тестя: кто подменил пальто? Тесть таращит глаза, а сам и слова
вымолвить не может, сильно перепугался. Егор полез в карманы, там лежали ключи
от дома. Слава богу, они были на месте.
–
Вроде бы моё пальто и ключи на
месте, – думает Егор. – А где же верх от него?
Сколько
было народу во дворе, все попадали со смеху. А Васька с братишками и Сергеем
нашим смотрят на народ с повети сарая и сами себе не верят. Что же теперь
будет? Ведь думали, что пальто Гарифкино, а оказалось вон чьё.
А
Сергей еще и приговаривает: вот вам Гарифка, вот тебе не боюсь, не люблю.
–
Что будем делать? – спрашивает Васька. – Дело хана! Кошельки-то вышли уж очень
хорошие. Да, всыплют нам теперь
как миленьким.
Взрослые
меж тем пошли искать обрезки хрома по следу. Ребята по дороге к нам впопыхах
обронили несколько кусков хрома. Пришли к нам дед Михайло с Татьяной, а я сижу
за машинкой – ещё не успел себе последний кошелёк дошить. Поймали с поличным.
Пришла моя мать с поля, схватила меня за уши и давай трепать. А сама
приговаривает: что ты наделал, мошенник. Я, ничего не понимая, – в слезы.
Говорю матери, что не я сделал, а Васька с Сергеем нашим принесли мне клочки
хрома и велели сшить им кошельки. Вот я им и сшил по два кошелька. Они дали и мне хрома – я из него шью
себе тоже.
Потом
разыскали и основных виновников, которые срезали хром с пальто. Вывели нас всех
пятерых во двор, по очереди выпороли ремнём, на том дело и кончилось.
А
мне попало за то, чтобы я не шил больше таких кошельков – тоже, «портной»
нашелся. Ну что ж, получил и я по заслугам. Егор с пьяных глаз так и уехал
домой в одной подкладке. А вечером, когда стадо коров и овец возвращалось
домой, Гарифка, как всегда, шёл позади стада в своём хромовом пальто как ни в
чём не бывало.
Надолго
нам запомнился этот случай с Гарифкиным пальто. Потом я совсем перестал дружить
с ребятами – от греха подальше.
ТАБОР
Весной
1930 года, в первый год организации колхозов, в нашей деревне стали строить на
колхозных землях так называемый табор – место стоянки лошадей и рабочей силы.
Свезли на это место, выбранное в поле за три-четыре километра от села, пустые
амбары из числа конфискованных у
кулаков.
К
посевной табор был уже готов. Первую борозду колхозники решили начать от грани,
на обобществлённой земле, ибо в деревне ещё были единоличники. Но уже тогда
вышел лозунг: «3а поле без межей».
В
поле на первую борозду колхозники выехали вместе со своими жёнами. Поехали на
неделю поднимать целину и сеять хлеб. Там же было организовано и общественное
питание.
Пашут
себе колхозники, прокладывая первою борозду, запахивая все межи, делая поле
единым, неделимым. Женщины вместе с мужьями на поле, некоторые на таборе
готовят пищу. Словом, выехала вся деревня, остались дома старики да дети.
Вечером
после рабочего дня и ужина выходит гармонист Сергей Рузавин со своей гармошкой
– открывается такое веселье, что слышно по заре за три-четыре километра, и
длится до глубокой ночи.
Спали
колхозники в амбарах прямо на полу, расстелив солому и дерюги, кто чего с собой
привез. На утро с зарёй обратно на поле, организованно, все вместе. Раз в
неделю приезжали в деревню на ночь, чтобы помыться в бане, и на следующий день,
в воскресенье, опять в поле на табор. Так длилась вся посевная.
Пахали,
прокладывая первую борозду, на лошадях. В колхозе был всего один трактор
«Фордзон», поэтому основную задачу на севе решали лошади. Такие выезды семьям
организовывались всё лето – и на севе, на сенокосе, и на уборке хлеба.
Коллективная
работа всем нравилась. С песней и весельем работа спорилась. Да и к следующему
году в нашей деревне за каких-то два три дня сразу родилось шестнадцать детей,
мальчиков и девочек.
Мать
моя, Матрёна Измайловна, была повивальной бабкой. В деревне рожали дома. Так
эту бабку затаскали в эти дни по очереди. Я уже считал себя взрослым, сидел
дома, как говорится, на страже. Знал, у кого находилась бабка, и направлял
мужиков туда, чтобы они могли найти её и позвать на помощь роженице. Пришла
наша мать домой только на четвёртый день. Вся измученная, с ног валится.
–
Вот, – говорит, – детки, я и поработала, даже сил больше нет.
Председатель
колхоза радовался пополнению – начало, мол, положено хорошее, пополнение есть,
значит, колхоз будет долго жить. Табор нам помог, только потом этих ребятишек и
девчонок в деревне так и стали называть «таборными».
ХИТРЫЙ МИХАЙЛО
Жил
в нашей деревне Михаил Фокеевич Бивняев. Жил он богато. У него было четыре
сына: Филька, Ваня, Володя, Макар да дочь Марфа.
Сыновья
сильно зазнавались – мол, мы, богачи, нам всё возможно. Ребята дрались со
своими сверстниками. Бывало, если кто их обидит, и сыновья пожалуются отцу, то
он же собственноручно их и выпорет ремнём, приговаривая при этом:
–
Пусть на вас мне жалуются, а не вы.
Он
гордился своими сыновьями. Их в деревне все боялись, и даже звали живодерами.
В
семье у Михайлы был достаток. Нанимал он работников на круглый год, а летом еще
и подёнщиков. Старшего Филиппа женил, дочь Марфу тоже выдал замуж, остались в
холостяках ещё три сына, один другого здоровее.
В
обществе Михайло пользовался авторитетом. Садится в гостях за стол всегда на
почётное место, чтобы все на него обращали особое внимание. А когда у него и
сватья появились, тут он под собой и земли не стал чуять.
В
деревне издавна весело гуляли на престольный праздник – Покров день, что
приходился на 14 октября.
К
этому дню все полевые работы стараются закончить – знают, что на Покров день
пойдет гулянка на целую неделю. Все в деревне поют, веселятся, только стон
стоит – слышно за три-четыре километра. Собираются родные, а их у каждого
половина деревни, и гуляет мордва по дворам. Песенники заядлые, плясуны, и в
компании от них не услышишь ни шума, ни скандала. Зато сыновья Михайлы на улице
устраивали дебоши.
За
неделю шумная родня пройдет все дворы с компанией. Но вот когда очередь дойдёт
до Михаилы, и нужно гостей ему приглашать к себе, то он с женой Маланьей так
напьется, что и ноги не могут
нести. С тем родные и расходятся по домам. Раз Михайло с Маланьей свалились в предпоследнем дворе – значит, больше
ничего не будет, кроме как
расходиться. Праздник окончен.
Но
однажды родственники сговорились – на следующий праздник, Рождество Христово,
первым пойти к Михайле и начать
пировать с него. На Рождество, правда, ничего не получилось, а на Масленицу все
как один, пар десять-двенадцать, пришли к Михайле в гости – гулять начинать.
Михайле
деваться некуда. Маланья на кухне хлопочет со стряпнёй, а Михайло усадил всех
гостей за стол. Жена подала закуску, он вытащил ведро водки и стал угощать. А
пили водку раньше из одной чайной чашки
или стакана по очереди.
Вот
Михайло наливает первый стакан себе, поздравляет гостей.
–
Здравствуйте гости!
Выпивает
весь стакан, закусывает и начинает разговор:
–
Спасибо, гости дорогие, пришли ко мне, не забыли старика.
Затем
наливает второй стакан. Гости сидят, думают, что сейчас стакан пойдёт по кругу,
а Михайло зовёт с кухни Маланью – иди, мол, Маланья, поздравь гостей. Она так
же поздравила гостей, стакан с водкой чебурахнула и на кухню.
В
голове у Михайлы уже зашумело, а гости ждут.
Он, между делом, подсаживается к гостям поближе и спрашивает:
–
Ну, Федор, как у тебя нынче с хлебом? Как скотина? А у тебя, Иван, лошади все
ли живы? А у тебя, Семён, овечки много ли ягнят принесли?
А
сам наливает снова стакан водки.
–
Ну, гости мои дорогие, здравствуйте! Спасибо, пришли, не забыли нас,
родных! – пьёт сам и закусывает.
Снова
приглашает с кухни Маланью. Подаёт ей стакан водки – ну, Маланья, поздравь еще
раз гостей. Та опять стакан хлобысть и была тут. А Михайло опять начинает
расспросы:
–
Что, Николай, ребятишки-то у вас не болеют? А у тебя, Василий, мать-то жива,
али померла?
Гости
всё сидят, смотрят, а руки протянуть к закуске не удобно. Надо ведь сперва
выпить, а Михайло всё ещё не подаёт. Зато сам с Маланьей угощается. Вот уже и
язык начинает заплетаться. Так они врежут стаканов по четыре-пять, но всё
расспрашивают гостей о делах. Тогда один из гостей набирается мужества,
отнимает у Михайлы стакан из рук и начинает сам подавать водку по кругу.
Вот
так он и угощал своих родственников, если кто к нему попадётся в гости.
Желающих на такое угощение было мало.
Его
потом раскулачили, сослали в Сибирь. Сыновья там пошли по другому пути, стали
грабить, убивать, и в конце концов самого младшего сына, Макарку, где-то
пристукали. Родители умерли там, в ссылке, остались старший сын Филипп с женой,
да дочь Марфа с мужем и сыновьями, Ваня и Володя погибли. Так они и закончили
свою неблаговидную жизнь.
ДЯДЯ ИВАН МАНАЕВ
Жил
в нашей деревне Иван Манаев. Семья
у него была большая: шесть дочерей и два сына: Мария, Марфа, Матрена,
Степанида, Надежда и Анастасия, Никита да Илья. Старик трёх дочерей выдал замуж, женил сына Никиту и только
отделил его, как вскоре и сам попал в кулаки. Его взяли и раскулачили, выселили
из дома. Перебрались они в землянку-саманку, приспособленную к жилью.
Дядя
Иван был наш конкурент: прорубь рубить. Бывало и так: пойдёт осенью в ноябре
прорубь зарубать во льду на реке, а тот ещё тонок. Выкупается в холодной воде,
с тем и уйдёт домой.
А
потом, когда через неделю снова придёт на реку, то мы уже с братишкой прорубь во льду зарубили и теперь чистим её –
для женщин полоскать бельё. За это колхозники нам платили. Иногда дядя Иван
брал у колхозников подшивать валенки, чтобы нас опередить.
Конечно,
кормиться ему было нечем и
трудно. Сам он был старый, а детей ещё
четверо, все несовершеннолетние. Тут и случалась беда. У старшего сына Никиты
умерла жена, осталось двое внучат-сирот: девочка Саша и мальчик Тимоша. Сын
женился, взял другую жену с двумя детьми да своих двое.
Вот
и пришлось дедушке Ивану взять внучат к себе.
Потом старик пошел работать в колхоз. Деваться некуда – семья.
На конном дворе помогал: чинил хомуты для лошадей, вил верёвки из мочала,
супони, поперечники и так далее. Так он и зарабатывал на хлеб, а жена его
Екатерина управлялась по дому.
Летом
с ребятами собирали колоски в поле, картошку, носили черёмуху, калину и другие
ягоды. Собирали лебеду, потом её
мололи и вместе с другой мукой
мешали и кормили детей и внучат. Это позже в колхозе стали давать немного хлеба
на трудодни.
Бывало,
Иван Яковлевич поедет на мельницу, а там большая очередь. Воз зерна он никогда
не насыпал, иначе придется на мельнице жить неделю, ждать очереди, брал лишь
один мешок. Хитрый был старик, но жить-то надо. Семья большая – семь душ, а
работник он один. Привозит на мельницу мешок зерна и просит у очередных, чтобы
пропустили его с мешком зерна вне очереди молоть.
–
Не воз же, а мешок, – говорят очередные. – Пусть идет.
Он
же, чтобы донести мешок зерна до ковша на мельнице, попросит трёх-четырёх
мужиков помочь ему засыпать в ковш. Там и окажется, что не в мешок он насыпал
зерно, а в наволочку из-под перины. В нее входило так пудов десять-двенадцать,
не менее. Вот так мешок! Удивлялись мужики,
а он хоть бы улыбнулся. Один ведь мешок, да и только. А уж раз засыпал в ковш,
то пока не смелет.
Вот
такой находчивостью и смекалкой Иван молол зерно вне очереди.
Если
ждать очереди, то все дела встанут дома. Сколько там работы: и лапти надо
плести, и валенки подшивать, да еще на конном дворе надо успеть. Времени не
хватает.
Потом
дядя Иван приспособился в колхозе колоть скотину для общественного питания.
Благо, и трудодни идут, и потроха ему отдают бесплатно. Словом, дело у него
пошло на лад. Дочь Надя выучилась на тракториста, стала работать, помогать
семье. Младший сын Илюшка тоже подрос, стал работать в колхозе, осталась ещё
дочь Настя да двое внучат-сирот. Дочь Степаниду тоже выдали замуж. Семья зажила
по-новому.
И
вот однажды приключилась история. В колхозе надо было заколоть шесть-семь
барашков для общественного питания трактористам. Я был в то время членом
ревизионной комиссии. А без ревизионной комиссии не разрешалось резать скот или
продавать живьём на рынке. Поэтому всегда вызывали меня на эту работу. Когда
барашков закололи всех и привезли туши на склад кладовщику, то оказалось, что в
трёх тушах нет почек.
Я
запретил эти туши принимать на
склад. Вызвали резака. Дядя Иван, когда удалял потроха из туш, то вместе с ними
и вырезал почки. Думал, пройдёт, но на складе заметили. Тогда пришлось ему
выкручиваться, врать. И вот он клянется-божится, даже встал на колени старик –
доказывает, что у этих барашков совсем почек не было. Пётр Николаевич
Иневаткин, председатель колхоза, тоже «грамотей», согласился с резаком, что у
этих трёх барашков вообще почек не существовало. Дело оставалось за
ревкомиссией. Я подумал, подумал и не стал дальше протестовать – уж больно было
жалко старика. Да и поздно – почки-то наверняка жарились дома, и дети ждали
обед.
Так
и решили – отметим в акте, что четыре туши сдали на склад с почками, а у остальных
трёх барашков почек вообще не было. О чем
и подписали акт на забой. Мясо без почек было принято кладовщиком. Дядя Иван
был доволен, просто сиял от радости – пронесло. Но после этого случая был уже
более осторожным.
СПОР МУЖИКОВ
Как
известно, мордва очень ревностно относились к религиозным праздникам. Перед
коллективизацией в 1929 году на Масленицу гуляли всей деревней. Начинали
гулять, пьянствовать ещё с заговенья, т.е. с воскресенья, а с понедельника пили
всю недели. Женщины на кухне пекли
блины, а мужики в другой комнате сидели себе группами и тянули самогон или бражку, закусывая блинами.
И
вот однажды три друга: Фёдор Рузавин, Николай Вадяскин и Ефим Паравин, празднуя
у Вадяскиных, додумались поспорить между собой: чья жена покажет всем троим недозволенное место, тот и
выиграет. На кон поставили по мерину. Словом,
мужики рехнулись от сильной попойки.
Но
раз договорились, так и быть по
сему. Вот сидят они в горнице, пьют и закусывают.
Первый
Фёдор Рузавин вызывает из кухни свою жену Веру Фокевну. Та пришла на зов мужа.
Несёт им на тарелке стопку блинов. Фёдор осторожно и говорит жене:
–
Давай, Вера Фокевна, покажи нам
всем троим твое недозволенное место. Мы поспорили…
Тогда
Вера Фокевна плюнула своему мужу в лицо и начала его срамить:
–
Дурак ты старый! Спился, наверное, и плетёшь невесть что.
С
тем и ушла обратно на кухню. Мужики переглянулись между собой – что же дальше
будет? Фёдор своего мерина уже проиграл.
Тогда
вызывает свою жену Татьяну Николай Вадяскин. Татьяна тоже на тарелке несёт блинов
мужикам и в чашке топленого
масла.
–
Что вам нужно? – спрашивает она.
–
Ну вот, – говорит Николай Татьяне, – мы договорились, покажи нам Татьяна своё
недозволенное место.
Татьяна
налетела на своего мужа и давай его хлестать по щекам: вот дурак, чего выдумал!
Николай и места себе не находит, а она всё долбит его в спину. С тем тоже ушла
на кухню.
Ну
что, делать нечего, надо вызывать третью.
И
вот Ефим Паравин вызывает свою жену Матрёну. Как и положено, она тоже идёт с
блинами, думает, что всё уже поели. С порога еще спрашивает: что вам угодно?
–
Вот Матрёна, – говорит ей Ефим. – Покажи нам, Матрёна, своё недозволенное
место. Мы поспорили…
А
она, недолго думая, отвечает:
–
Ну и как вам показать? Только спереди или сзади?
Матрёна
была отчаянная женщина. А Ефим ей в ответ:
–
Давай, валяй, как знаешь.
Матрёна
набралась смелости, подняла юбку, показала мужикам и спереди и сзади и ушла.
Мужики в начале смеялись, а потом спохватились, что Матрёна-то всех их
обыграла. Куда и похмелье выскочило. А Ефим говорит приятелям:
–
Ладно уж. На двоих давайте мне
одного мерина, я и тем буду доволен.
Делать
было нечего, раз проспорили – плати. Николай Вадяскин приглашает сына Антошку и
приказывает ему свести рыжего мерина к Ефиму Паравину во двор. Так Антошка и сделал. Дружки вскоре
разошлись. Ефим пришел с женой домой, а во дворе мерин Вадяскин ходит. Хотел
было назад его вести к хозяину, а Матрёна запротестовала:
–
Постойте же! Что я вам за даром, сукины сыны, показывала? Мой мерин и всё!
Никому его теперь не отдам. Я заработала!
Так
и остался мерин во дворе у Ефима Паравина до самой весны. А весной перед посевной вступил в колхоз.
Каждый колхозник сдавай своих лошадей на конный двор. Свел своих лошадей и
Паравин, в том числе рыжего мерина.
Когда
колхозники узнали, как мерин Николая Вадяскина попал к Ефиму Паравину, долго
смеялись над этим случаем. А Ефима прозвали в деревне «мерином». Эта кличка
долго сохранялась за ним.
Жена
Ефима, Матрёна Матвеевна, была женщина темпераментная, бойкая. Голос у неё был
звонкий, слышно было аж в другом конце деревни – звенел, как жесть. Её в
деревне прозвали «жестянкой».
Как-то
поехали они летом город Стерлитамак на базар за покупками. Идут по базару,
подошли к скобяному ряду, где раньше торговали кустари своим товаром. Матрёне
надо было купить сковородку. У одного продавца она присмотрела сковородку,
взяла её в руки, вертит и что-то хочет сказать. Мала, мол. А продавец уже
заметил и говорит ей:
–
Что, тётка, али не нравится моя сковородка?
–
Нравится-то нравится, раз других нет, – бойко отвечала она. – Но мала, даже не
прикроешь, где надо.
–
Давай тётка, – улыбнулся продавец, – если прикроешь, то за так отдам тебе
сковородку, а если нет, то уж извини: других
нет.
Собрался
народ, а Матрёна недолго думая, взяла и прикрыла сковородкой спереди,
повернулась задом и кричит продавцу:
–
Видать?
–
Видать.
–
Давай другую сковородку, прикрою – значит, мои.
Что
ж, продавец подал ей вторую. Народ смеётся, интересно же, что баба над
продавцом вытворяет. А Матрёне хоть бы хны, прикрыла и этой – теперь не видать.
Сгребла
две сковородки, мужа за рукав, и пошли они на постоялый двор. Смеху было – не
оберёшься. По дороге Матрёна и говорит мужу Ефиму:
–
Что же тут дивного? А
сковородки-то мне даром достались…
Привезла
Матрёна эти сковородки домой, похвалилась соседке с радости, что, мол, две
сковородки за один миг выиграла у продавца. Та удивилась за смелость. Конечно,
этот слух распространился быстро по всей деревне. Многие её хвалили за
находчивость, другие просто смеялись.
Вот
поэтому она, когда на Масленицу спорили мужики, она, и глазом не моргнув,
исполнила приказ мужа. Хотя и не знала, в чём тут был спор. А когда увидела у
себя на дворе мерина, и муж ей рассказал, Матрёна взяла себе на ум. К
сожалению, надо было сдавать мерина в колхоз. Что поделаешь? Время такое.
В
колхозе Матрёна славилась своим мужеством, смелостью и находчивостью. Работала
в колхозе исключительно хорошо. Любого мужчину могла за пояс заткнуть.
Отчаянная была колхозница, за что её руководство
колхоза хвалило, а народ уважал. Матрёна была ударница, везде впереди:
что на уборке сена, или на вязке снопов, на молотьбе или на каких других
работах.
Ефим
же был мужчина смирный, скромный. Лишнее слово от него не услышать. Работал он
в первые годы конюхом, а потом по болезни его поставили завхозом.
Так
и жили они со своей супругой Матрёной до старости лет. Ефим скончался, Матрёна
на пенсии, хотя и старенькая, но всё ещё бодрая старушка. А Федор Рузавин и
Никалай Вадяскин после того, как сдали лошадей в колхоз, посмеивались себе под
нос.
–
Мерина-то всё равно нужно было сдавать, а шутку мы с тобой, Фёдор, на Масленицу
всё-таки сотворили, – заключил Николай Вадяскин.
Вот
такие бывали дела в нашей деревне при единоличном хозяйстве.
ДЕЛЕГАТКИ
У нас в колхозе в свое время были выбраны две женщины
делегатами на Башкирское совещание женщин-колхозниц. Делегатки так делегатки,
их так и звали в деревне. Это были лучшие колхозницы-ударницы, Паша Андичева и
Настя Вадяскина. Ходили они в красных платках, белых блузах, чёрных юбочках
узких, чуть пониже колен, а там были видны белые панталоны с кружевами, а на
ногах носки-чулки хлопчатобумажные, тоже белые, да лёгкие туфли.
Такой
была их одежда летом, отличная от всех женщин-колхозниц, которые ходили в
разноцветных широких юбках да лаптях. Все колхозники к ним относились с
уважением и почётом, потому что работали они хорошо.
Однажды
весной, перед посевной, сортировали семена в колхозном амбаре. Там работали
вместе с другими колхозницами и делегатки. Погода стояла тёплая, все ходили
раздевшись. А делегатки – в своей отменной одежде. Амбары с хлебом стояли на
задворках, на бугре, а внизу – деревня. Жили делегатки в разных краях: Пашка
Андичева посреди деревни, а Настя Вадяскина – на конце, с полкилометра дальше.
В
один прекрасный день, в обеденный перерыв, все колхозницы пошли на обед. И
делегатки, конечно, пошли на обед, но позади всех. Ходили они на работу и с
работы вместе. Вот идут они эдак домой, разговаривают между собой. Идут не
торопясь. Вдруг откуда ни возьмись сорвался колхозный бык по кличке «Борька» и
пошёл по деревне. Бык увидел на женщинах красные платки и дунул за ними. Он
сильно бодался, и красные платки его раздражали. Бык заревел. Делегатки,
обернувшись и увидев быка, давай от него бежать по деревне – бык за ними, не
отстаёт, косится.
У
делегаток юбки узкие, ходу не дают. Что же делать? Подняли они свои юбки повыше
колен и давай чесать вдоль деревни, только белые панталоны на них сверкают.
Пашка
даже мимо своего двора бежит за Настей. Вышли на крик на улицу
женщины-мордовки, смотрят, как рядом друг с другом бегут вдоль деревни с
поднятыми юбками в одних панталонах делегатки. Одна женщина кричит своей
соседке:
–
Смотри, как делегатки бегут. Либо уж рехнулись?
А
как увидели, что бык за ними идёт, мычит, косится, поняли в чём дело и давай
зазывать к себе в дом делегаток. А делегатки настолько перепугались, что зова
их не слышат. Так и добежали до конца деревни в дом к Насте Вадяскиной.
Вскоре
примчался скотник Гриша Трошкин, поймал быка за кольцо в носу и повёл его на
ферму. Борька только признавал одного скотника Гришу. Так и кончилась эта
история. В колхозе сразу об этом узнали и даже сочувствовали делегаткам.
А
старухи-мордовки ведут между собой разговор:
–
Вот, пошли делегатками, так вас бог и наказывает. Не то ещё будет!
Потом
свою «декорацию» они сменили – стали они носить то, что и все
женщины-колхозницы.
Но
случай этот долго потом вспоминался в народе. Бывало, на работе в поле или еще
где, кто-нибудь да и расскажет про него для потехи. А делегатки слушают,
молчат. Что ж поделаешь? Легко же они тогда отделались от быка, а то забодал
бы, если догнал.
КУРАЩУП
При коллективизации в первый год организации колхоза в нашей деревне
объединили весь скот: лошадей, коров, овец, свиней и даже гусей и кур. Сделали
отдельные фермы из кулацких дворов. По вечерам ежедневно колхозники получали с
фермы молоко и яйца по душам.
Шли
дни, организовали общественное питание. Всё это было как-то непривычно:
обедаешь в столовой, за молоком и яйцами идешь на ферму. Колхозники были
недовольны, высказывали свои претензии руководству колхоза. Но ничего не
поделаешь – раз создали колхоз, всему надо подчиняться.
Лошадей
обобщили – это вроде бы понятно. Надо же в колхозе иметь и рабочую, и тягловую
силу, хотя у некоторых семей лошадей не было. Коров, овец, свиней тоже согнали
на один двор, на другой – гусей и кур. У колхозников на дворе не осталось
ничего.
Наступила
весна, потеплело, появились мухи и черви. Коровы без привычки в общем дворе
стали друг друга бодать. На гусиной и куриной фермах целый день переполох.
Гусаки дерутся, петухи тоже, а куры стали нестись где попало, да к тому же и
яйца клюют. Поставили старшим на куриной ферме (птицеферме) колхозника-старика,
весьма добросовестного, деда Егора Семёнова. Дали ему помощниц. Но что они
могут сделать, когда условий надлежащих нет? А яйца колхозники требуют, как по
норме положено. Тогда придумали – ежедневно кур ловить и щупать. Которая курица
с яйцом, её сажают в отдельное помещение – сарай, где сделаны были гнёзда.
Сидит она там, пока не снесётся.
Так
было каждый день. И вот однажды, когда ловили и щупали кур, сын Егора, Степан,
поймал петуха и тащит его отцу.
–
На, папка, эта курица, наверное, с яйцом.
Егор
посмотрел на сына и говорит ему:
–
Ты что, дурак? Разве не видишь? Это же петух! Разве петухи несутся?
– А
я-то не знал, – отвечает молодой и немного недоразвитый Стёпка. – Я думал, что
и петухи несутся.
Так
они и продолжали свою работу. Вскоре это хозяйство – коров, овец, свиней, гусей
и кур – раздали обратно по колхозникам, оставили общественными только лошадей.
Такой вот получился перегиб при коллективизации, о чём было даже специальное
Постановление ЦК партии. Признали, что надо обобществлять только рабочий скот,
а другие фермы развивать отдельно,
закупая скот и птицу специально, пусть у тех же колхозников – как излишки.
Так
перестала существовать в нашем колхозе птицеферма, и дед Егор не стал больше
щупать кур. Но в деревне его все равно прозвали «Куращуп»; позднее фамилию –
Семёновы – уже не стали поминать, а просто называли «Куращуповы». В деревне
такое прививается очень быстро и надолго.
НА СПЛАВЕ ЛЕСА
Как-то
нас троих весной направили из колхоза на сплав леса. Из района было дано
указание: от каждого колхоза по три-четыре человека направить на сплав леса для
города Ишимбая. Он тогда начал бурно строиться.
Из
нашего колхоза поехали старший Иван Сарыгин, затем Иван Грязнов и я с ними.
Привёз нас дядя Василий Грязнов, отец Ивана, в деревню Акбута, в верховьях реки
Белой. Привёл в Сплавную контору, что шла следом за зачисткой сплава, сдал нас,
а сам уехал домой.
Кругом
горы да река. Солнце появляется из-за гор с десяти часов утра и до трёх часов
дня – и это в весенний-то день. А остальное время – сумерки и ночь.
Работали
мы там с утра и до вечера, по 12-14 часов в день – словом, от зари до зари.
Комары в первое время нас заели. Некоторые сплавщики не терпели, даже уходили с
температурой с работы. К тому же весь день в воде, мокрые. У многих начали
преть ноги между пальцами от сырости.
Нам
повезло – дома дали мне бутылку автола, вот мы и лечились им. На ночь и утром
намажем ноги автолом и ходим весь день, как положено. Вода к ногам мало
пристаёт, поэтому ноги сыростью не так разъедает.
Толкаем
от берегов брёвна на середину реки – они плывут себе по течению. Пробыли мы там
две недели и, наконец, у деревни Сыртланово река Белая вышла из гор в степь.
Вот тогда мы и увидели, как всходит и заходит солнце.
Там
мы и решили бежать домой.
От
Сыртланово до нашей деревни надо прошагать более ста километров. Утром на заре,
пока все спали, мы тронулись в путь. Идём глухой дорогой, на запад, чтобы нас
никто не мог заподозрить. Наконец, к вечеру пришли в село Воскресенское,
заночевали у знакомых, а до дома ещё полпути ходу.
О
нас Сплавной конторе спохватились, сообщили в Мелеуз в райисполком, а те – в
колхоз: ждите, мол, скоро прибудут.
Мы
же ночевали ещё ночь в селе Зирган, и лишь на третий день к обеду добрались до
своей деревни, голодные и усталые. Идём, разговариваем между собой, а около
деревни верхом на лошади нас встречает Ванюшка Ярыгин, сын председателя
колхоза. Подошли мы к нему,
поздоровались, а он и говорит:
– Я
ведь вас встречаю. Нам в Правление ещё
вчера позвонили, что вы сбежали со сплава. Сейчас собралось правление
колхоза, и про вас всё уже известно.
Что
ж поделаешь? Завели нас в Правление, старики смотрят на нас, а мы, как
арестанты, стоим у порога.
–
Ну, проходите, орлы, садитесь, – приглашает нас председатель. – Что будем с
вами делать?
Мы
молчим.
Тогда
Ванька Сарыгин, он постарше, и говорит, что на сплаве работать невыносимо, а
потому и решили бежать оттуда. Правление колхоза решило: главного зачинщика
Ивана Сарыгина исключить из колхоза, а меня и Ивана Грязнова, посчитав ещё
молодыми и неопытными, в колхозе оставить. Иван Сарыгин только этого и ждал –
лишь бы уйти на производство. На следующий день нас с Грязновым снова отправили
на сплав. Дали нам и третьего – Степана Трошкина. Там мы так и проработали да
самой уборочной и бежать домой уже не решались и не рисковали.
Иван
Сарыгин вскоре получил паспорт и с семьёй уехал в город Ишимбай. Там он поступил
работать оператором, а затем мастером на нефтяные вышки. Получил квартиру и
живёт припеваючи.
Однажды
перед посевной, когда вода уже разлилась по лугам, а половодье бушевало во всю,
для колхоза потребовалось достать 300-350 килограмм нефти,
чтобы на своем движке смолоть фураж для лошадей к посевной. Тогда и послал
председатель нас с Романом Петровым в Ишимбай за нефтью. А нефть многие втихаря
доставали с буровых вышек, где её уже качали.
Мы
приехали туда, а там Иван Сарыгин всем делом заправляет. Мы к нему – так, мол,
и так, колхозу нужна нефть.
–
Забыли, как вы меня в прошлом году из колхоза выгнали? – отвечает он. – А
теперь вам нефть понадобилась? Нет вам ничего!
Наконец,
после долгой просьбы, он согласился, налил нам две бочки нефти, взял за это 12
рублей на литр водки и направил нас домой, а председателю велел передать
«большой привет».
Так
мы и поехали. В деревне Аллагуват заночевали у Сабита, знакомого, утром по
морозу приехали домой.
Через
речку Сухайла уже трудно проехать – вода поднялась, и лошади шли вплавь. Лёд,
который был вчера, подняло и унесло. На левом берегу собрался народ, а мы стоим
на правом. Нефть, считай, уже дома, а перевезти её через речку трудно. Тогда
собрали верёвки и канаты, верхом вплавь перевезли к нам, зацепили наши сани по
очереди, а на другом берегу впрягли пару лошадей. Так и переправили нефть через
речку по дну.
Председатель
похвалил нас с Романом за мужество, а мы ему передали тот «привет», который
прислал Иван Сарыгин. Что правда, то правда – Иван Сарыгин заплатил за зло
добром.
ТЕРМОС
Зимой
мы возили хлеб сдавать государству. Дорога была длинная – Стерлитамакский
элеватор находился за сорок километров. Зима. Морозы сильные, доходили до 30-35
градусов ниже нуля. Мать, провожая меня в дорогу, предлагала брать с собой термос:
–
Ты, сынок, возьми с собой в дорогу термос с горячим чаем. Пить захочешь,
горячего чайку попьёшь, и тепло на душе будет.
Термос
ещё летом нам прислала из Мурманска сестра Ольга. В него входил один литр чая.
Но кто в те годы в деревне знал про термос, и для чего он служит? Вот и
прозвали его мужики «Волшебной бутылкой». Когда ехать в город соберусь, положу
в мешок с продуктами термос с кипятком и чаем – захочу погреться в дороге,
налью колпачок 200 грамм
и пью себе преспокойно. На морозе аж пар валит от меня. Со временем повадились
ко мне мужики из обоза пить горячий чай.
Однажды
с нами в обозе поехал Степан Назимкин. Здоровый мужчина, а сам пень пнём,
простой неграмотный деревенский мужик. Мужики из обоза, а нас человек двадцать
будет, говорят Степану:
–
Слышишь, Степан? Если Илюшка Ткачев возьмёт с собой «волшебную бутылку», то
может тебя в дороге на морозе угостить горячим чаем так, что дуть будешь.
–
Давай, – говорит Степан, – посмотрим, что там за колдовство с горячим чаем.
Если чай будет горячий, то я ставлю вам литр водки, а если нет – то вы мне.
Знаю, на дороге на морозе бутылка-то с чаем лопнет, где уж там до горячего.
Мужики
на спор-уговор этот заручились, чтобы было без обмана. А мне велели налить
утром кипятка в термос и шепнули, что, мол, по дороге мы Степана угостим из
твоей «волшебной бутылки».
–
Ты только молчи, а там посмотрим, что с ним будет.
–
Вы уж, смотрите, его не сожгите, – отвечаю им я.
Взял
я утром термос, налил в него чая-кипятка, закупорил его в мешок. С тем и
поехали.
Мороз
на улице ещё сильнее вчерашнего, градусов под сорок. А мужики подтрунивают над
Степаном:
–
Вот доедем до села Наумовки, сделаем передышку лошадям, там тебя и угостим
горячим чаем из «волшебной бутылки».
–
Ну да! – отвечает Степан. – На таком-то морозе да ещё горячий чай! Смотрите,
бутылка лопнет – тогда гоните мне обещанное, раз проиграли.
–
Ладно, – говорит старший обоза Иван Семёнов, – посмотрим, чья возьмёт. Только
смотри, Степан, что уговор был по-честному.
– А
как же! Мне и самому хочется выпить за ваши деньги, – отвечает Степан.
Едем
себе, насвистываем, кони то бегут, то шагом идут. Снег под полозом саней
скрипит. А мороз ещё сильнее. Даже воробьи или синицы налету падают тебе в
тулуп, отогреются там несколько секунд и опять улетают. Так всю дорогу.
Приезжаем
мы в Наумовку, около церкви останавливаем обоз. Старший Иван Семёнов с
остальными мужиками ведёт Степана к моему возу.
–
Ну, – говорит он мне, – давай свою «волшебную бутылку». Да пошепчи чего-нибудь,
чтобы чай в ней закипел, Степан пить хочет.
Я
вынимаю из мешка термос, отвинчиваю колпачок, снимаю пробку:
–
Держи, Степан, вот этот стакан, да смотри не сожгись!
Наливаю
ему в колпачок чая и подаю. Только Степан поднёс его к губам, хлебнул глоток да
как закричит! Обжёгся, значит. Глаза у
него и так были белые, а тут ещё больше побелели. Даже слова сказать не может.
Дух захватило от чая. А мужики смотрят на него, с хохоту падают на снег и на
сани. Смеются и приговаривают:
–
Как тебе, Степан, «волшебная бутылка»? Видишь, что она делает? И сварить может
человека. Теперь ты убедился? Гони литр водки, раз проспорил…
Степан
бурчит себе под нос:
–
Да уж, Илья ведь сколько книг всяких
прочитал! Видимо, и колдовать может, не то ещё придумает. А мы что?
Неграмотные, вот и попадаемся на крючок.
Так
Степан и проспорил литр водки мужикам – пошел покупать на постоялый двор в
городе. Мужики подвыпили как следует, к этому своей водки добавили, и дорогой
смеялись над Степаном и «волшебной бутылкой», а он так и не понял, в чём тут
был секрет.
Затем
Степан много раз пил чай из термоса, но всегда в начале подует и лишь потом к
губам подносит. читать дальше
|